Воспоминание о России - Леонид Сабанеев

Владимир Иванович пережил своего брата на много лет – он дожил до крушения старой России и увидел большевиков и советский режим. Уже больной, преклонных лет, страшный старик лежал в имении своих знакомых около Демьянова, когда уездный «исполком» постановил реквизировать его библиотеку и отобрать книги в «книжный фонд»… Приехали в отсутствие хозяина красноармейцы и комиссары и стали хозяйничать на старом пепелище русского феодала-анархиста. Перерыли все книги и вдруг остановились, пораженные священным ужасом…

В отдельной папке среди книг лежала толстая пачка писем…

Это была переписка Карла Маркса с… Владимиром Ивановичем Танеевым.

Немедленно все книги были водружены на свои места, священная папка бережно помещена в шкаф… Было собрано экстренное заседание исполкома. И единогласно постановлено:

«Товарищу Танееву вернуть его имение в пожизненное владение, равно и книги и всю обстановку и назначить ему месячное содержание в размере 3000 рублей».

«Товарищ Танеев» тем временем ничего не подозревал и, чувствуя, что ему вообще жить остается уже мало, совершенно спокойно и равнодушно-злобно относился ко всему вокруг свершавшемуся.' Но вот к нему приехали вестники уездного правительства с «постановлением». Старый анархист еще раз остался верен своему «стилю».

Он встретил вестников в халате, прочитал постановление и сказал:

– Ступайте вы все к… -Тут следовало нечто из репертуара мало литературного, но хорошо понятного «вестникам».

– А о Марксе, – прибавил он, – не смейте мне ни слова говорить [110].

Справедливость требует указать, что несмотря на столь нелюбезный прием «друга Маркса» постановление не было отменено и пенсия выплачивалась Танееву, но очень малое время, ибо скоро Владимир Иванович действительно отправился, как он когда-то выразился, «к черту» и не оставил никаких завещаний, что при данных обстоятельствах было только логично.

Московский университет был крупным поставщиком всевозможного типа чудаков – настолько, что порой казался настоящей кунсткамерой. Интересно, что главная масса чудаков падала на «старшее» поколение профессоров, т. е. в мое время – таких, которые родились не позднее сороковых годов прошлого века: более молодые были обыкновенные, нормальные с житейской точки зрения и не давали такой пищи для анекдотов. Облик «молодых» был более европейский – они более аккуратно одевались, обычно бывали красноречивы и более либеральны по политическим убеждениям.

Я хорошо знал университетскую среду именно московскую. Университет, можно сказать, окружал меня с колыбели – при моем рождении присутствовало трое профессоров. Среди профессорской коллегии у меня насчитывалось пять дядей и один дедушка (старый ботаник Горожанкин). Дядя Ал. Пав. Сабанеев – химик – провел пятьдесят пять лет жизни в университете, двадцать лет (после проф. Бугаева) был бессменным деканом физико-математического факультета – до самой смерти (уже при большевиках]. Почти весь факультет бывал у нас, составляя часть привычного домашнего ландшафта моего детства. Приходили, по московскому обычаю, когда попало, порой в девять утра, иногда – на огонек – после полуночи.

Одно из воспоминаний моего раннего детства: в большой зале три огромных бородатых мужчины бегают взапуски, пуская какие-то бумажные стрелки. Это были мой отец. дядя и профессор Бутлеров, который в ту пору увлекался летательными аппаратами, еще не существовавшими, и… спиритизмом, за что, как говорят, и попал в «Плоды просвещения» Толстого в качестве «профессора-спирита». Он же и был инициатором этой беготни с бумажными стрелками, обнаружив огромную «резвость» при этом.

Так что поле для наблюдений профессорского мира у меня было огромное и с чудаческими свойствами многих я познакомился еще в раннем детстве. Потом, когда я поступил в университет, мне было странно видеть всех этих знакомых дядей, наряженных в вицмундиры с хвостиками и золотыми пуговицами (отсутствие вицмундира тогда считалось признаком либерального образа мыслей), обычно чрезвычайно заношенные, которые им придавали незнакомый, одновременно официальный и грязноватый характер. Их уже мне знакомая чудаковатость, которая в интимной обстановке бывала уютна и даже трогательна, тут, на кафедре и перед аудиторией, приобретала тоже какой-то официальный и угрожающий характер.

Знаменитый впоследствии проф. Жуковский, «отец русской авиации», создал о себе анекдотическую литературу благодаря своей фантастической рассеянности. Огромного роста, массивный, с каким-то слоновьим профилем, очень смуглый и черный, он говорил неожиданно писклявым голосом и к концу лекции обыкновенно делался седым, потому что все время держал мелок у бороды и незаметно для себя ее перекрашивал.

Постоянно он ошибался лекцией: читал не ту, которую надо было. На моей памяти был такой случай. Жуковский прочел первому курсу лекцию, которую должен был в тот же день читать на высшем курсе Технического училища. Первокурсники благоговейно внимали, ничего не понимая. Перед самым концом вдруг профессора осенило:

– Вы – это первый курс? – заговорил он своим писклявым голосом. – Значит, это я ошибся – я вам прочитал не то. Но в следующий раз вам прочту что надо, – и в смущении (он был очень застенчив) он выбежал из аудитории…

По-видимому, он очень твердо решил себя реабилитировать и выполнить обещанное, потому что немедленно приехал в Техническое училище – и прочитал там именно ту лекцию, которая предназначалась для первокурсников университета, вызвав вторичное недоумение уже другой аудитории.

Про него рассказывали, что раз вечером, возвращаясь домой, он позвонил у парадной, и когда вышедшая на звонок прислуга, не рассмотрев его, сказала, что «барина дома нет», – он покорно повернулся и, проговорив: «А! Нет дома», – пошел… Куда только?

Был даже такой миф, что Жуковский, увидев стоящую на улице большую черную карету, в которой возили по улицам Иверскую икону, почему-то вообразил, что перед ним аудиторная доска, и, вынув всегда находившийся у него в кармане мел, стал писать на задней стенке кареты какие-то формулы, пока карета не поехала.

У Жуковского сущность чудачества заключалась в простой «профессорской» рассеянности, так как он вечно был погружен в свои мысли и вычисления. Помню, раз я встретился с ним в трамвае – он сидел в углу в странной позе, устремив глаза на свою руку, которую он держал перед лицом, оттопырив три пальца и подогнув опустившиеся два. Я его окликнул:

– Николай Егорович! Что вы на свою руку так смотрите? Он посмотрел на меня как спросонья, потом забормотал извиняющимся голосом: