Специалист по джунглям - Норман Ричард Спинрад

Все случилось мгновенно: жест в сторону Павильона, молчание, нападение Вандерлинга, удар Софии, вопли садиан, падение генерала в толпу. В одно мгновение, подобно тому как нейтроны бомбардируют неустойчивое ядро атома с разных сторон одновременно, и в следующую секунду колеблющаяся масса взрывается с ужасающей первобытной яростью.

— Свобода! Братство погибло! Свобода!

Весть разнеслась по плотно стиснутой толпе на стадионе как пожар, зажигая каждую каплю крови в каждом жалком теле освобождением, избавлением от трех веков тирании столь мощной, что она едва ли не укоренилась в их генах. Свобода!

Но Сангрия осталась верна себе. Планета противоположностей. Две грани — черного и белого — запечатлены в душах людей абсолютным деспотизмом. Упыри поклонялись Наслаждению как божеству. Почитали дьявола Боли, не знавшего середины. Раб — значит Животное. Брат — значит свободный. Не свобода от, но свобода для — свобода убивать, пытать, пожирать живую плоть, откликаться на каждый темный каприз, гноящийся в самых глубинах человеческой души, воздвигнуть гору трупов до самого неба, чтобы утолить самый глухой и грязный зуд. Братья были… свободны!

Но Братство мертво, оно навсегда исчезло! Теперь Животные Сангрии свободны! Они все сейчас стали Братьями-по-Боли.

Целый стадион взорвался оргией бессмысленной жестокости. Мужчины кидались на женщин, женщины на мужчин, дети на родителей, отцы на отпрысков. Садиане обрушивались друг на друга с ножами и дубинками, копьями и секачами, пуская в ход зубы, когти и даже оторванные конечности. Стадион затрясся, когда вся Арена и дальние секторы амфитеатра стали одной сплошной массой раздирающих друг друга, молотящих, топчущих кровожадных зверей. Мужчины и женщины смыкали объятья — объятья смерти. Ногти вонзались в лица, руки вырывали волосы с кровавыми ошметками кожи. Дети падали под топчущие их ноги, с ножами и копьями, вонзенными в спины, впивались зубами в босые ступни и бедра, повисали на них, сжимая челюсти, как черепахи в предсмертной агонии. Десятки рук вырывали из тел конечности, запускали их над толпой, тогда как все еще живые тела затаптывались и, разбрызгивая кровь, исчезали в лесу лягающих их ног, щелкая зубами и кусаясь даже в самый момент смерти.

Дальняя стена стадиона вспыхнула языками пламени, отбрасывая зловещий мерцающий оранжевый свет на безумие внизу. Подобно перевернутым остаточным изображениям, врезающимся в сетчатку слепого глаза, эмоции, побуждения, желания вывернулись наизнанку, превратились в свои противоположности. Любовь была ненавистью, удовольствие — болью, убийство — милосердием, жизнь — смертью, когда три столетия преследований и лишений прорвались нескончаемой лавиной, словно огромный воспаленный нарыв, наконец вскрытый.

И каждая глотка, все еще связанная с парой функционирующих легких, выкрикивала чудовищную, насмешливую песнь:

— Барт! Барт! Барт!

Фрейден, приросший к бетону, бессмысленно таращился на темную массу стиснутых, мучимых, безумных людей. Барт, выпучив глаза, наблюдал, как бьются о трибуны человеческие волны, плющат дерево, сталь и бетон — тонны взбесившейся бурлящей плоти. Словно всесокрушающий таран, толпа громила трибуну. Стадион стонал и вздыхал, как живое существо в агонии, и в итоге, ослабленный бушующим по соседству пожаром, просевший под массой впавших в безумие людей, с ужасным треском, как если бы раскололось небо, развалился. Целая секция трибун подалась, распалась, рухнула, унося тысячи жизней и погребя головной отряд толпы под лавиной тел, расколотых стальных балок, колоссальных зазубренных плит бетона.

Но огромная толпа напирала и снаружи, подалась внешняя стена, и посреди падающих бетонных плит и балок открылся огромный каньон, расколовший дальний конец стадиона, в котором отчетливо стал виден пролет между стадионом и разрушенной стеной Дворца и город за стеною…

Все пространство между стадионом и городскими кварталами превратилось в людское море, едва ли не перехлестнувшее обвалившуюся стену Дворца, морем, над которым плыли тысячи факелов. Тысячи деревянных лачуг были преданы огню. Город исчезал в чудовищном столбе пламени, уходящем к огромному облаку густого черного дыма.

Потом Фрейден увидел Вандерлинга.

Как пробка, подскакивающая на вздыбленных ветром волнах, Вандерлинг выныривал над скученной толпой, по-прежнему заполнявшей Арену, безумно прыгая над Животными, впивавшимися в него тысячами рук. Его лицо было окровавлено, правая нога гротескно искривлена, как у сломанной куклы.

По его дергающимся рукам, по конвульсиям боли было достаточно ясно видно, что Вандерлинг еще жив. Потом в толпе подобрали один из вывороченных из земли крестов, дюжины рук высоко подняли его в воздухе над головами. Он нырнул, исчез из виду в человеческом водовороте. Те же руки потянули Вандерлинга вниз, и он тоже исчез — человек, затянутый живыми зыбучими песками.

Но минутой спустя и крест, и Вандерлинг показались опять, объединенные в мерзкое целое, вертикально поднятое высоко над кровожадной ордой как какой-то чудовищный племенной тотем.

Они пригвоздили Вандерлинга к кресту, грубые железные шипы пронзили кисти его рук, кровь стекала на предплечья. И все же Вандерлинг, голова которого моталась взад-вперед в агонии, как у пригвожденной к амбарной двери летучей мыши, а тело корчилось от муки, все еще был жив.

Как мотыльки, летящие на огонь свечи, Животные на стадионе хлынули через колоссальный пролом в сторону вызывающего ужас погребального костра их города, их мира, не прекращая на бегу уничтожать друг друга, запутываясь в собственных кишках, как стая бешеных псов. Они бежали вперед, готовые на всю планету обрушить свои высвобожденные желания.

А впереди, словно мистическую икону, словно боевое знамя, возвышавшееся над ними, когда Животные плотным потоком катились грабить, разорять и насиловать свою планету, погрузить Сангрию в долгую, долгую ночь варварства и трупоедства, ночь, которая, казалось, не кончится, пока в последней бешеной пасти не исчезнут последние волокна мяса с последней обглоданной расщепленной кости, — они несли крест с прибитым к нему Вандерлингом. И пока они несли перед собой свой живой тотем, мужчины, женщины выпрыгивали вверх, впивались в тело Вандерлинга зубами, ползли вверх, цепляясь за дерево и живую плоть, пока не падали обратно вниз или пока их не оттаскивали остальные; клочья кожи и кусочки теплого живого мяса прилипали к их зубам и ногтям.

И все время, пока крест то подпрыгивал, то исчезал из виду, пока стадион пустел и толпа выливалась сквозь рваную брешь в стенах, голоса сангриан выкрикивали могучую, ужасающую, насмешливую песнь, гимн тошнотворного, разрывающего душу поклонения:

— Барт! Барт! Барт!

— Вильям! — взвыл Фрейден. Слабый жалкий звук, потерявшийся в урагане непристойного пения. — Я не знал! Как мог я знать?..

Вильям — убийца, бандит, средоточие всего самого грубого, порочного и дурного в человеке. Вильям дважды пытался убить его на протяжении последних минут. Но они сражались бок о бок в двух войнах, вместе странствовали в космосе, говорили, ели, спорили, бранились, делили победу и поражение. Кем бы он там ни был, предателем, убийцей, лгуном, Вильям Вандерлинг, в конце концов, — подлинное человеческое существо. Видеть его изломанной игрушкой среди своры бешеных зверей, человека, который был настоящим… настоящим другом, настоящим врагом…

Фрейден вонзил ногти в ладони, пытаясь заставить себя почувствовать хоть что-нибудь, что угодно — ненависть, чувство вины, омерзение, даже боль. Но не чувствовал ничего. Он знал — сейчас все происходит по-настоящему. Ужас был слишком велик, чтобы его постичь, слишком глубок, чтобы его прочувствовать; он стал непосильным бременем для способности Фрейдена испытывать вину, ненависть, отвращение, уничтожил эту способность. «Это не реально!» — вопил разум. Это не может быть реальным!

Но это было! Было! Вильям, изуродованный и умирающий, — реален! Сангрия — реальна! Вселенная — тоже реальна! Она была реальностью, эта бездонная, бесконечная черная яма, изрыгавшая такие вещи, перед которыми рассудок человека, его душа, были жалкой потерянной фигней, хныкающей в вечной темноте.

Центр мироздания, всех и вся контролирующий ум! В трясине этой лжи он прозябал; ложь позволяла стоять ему безбоязненно и гордо. Но у Сущего нет центра, и никто не мог контролировать его или даже просто постичь; оно — вакуум неограниченных возможностей, безграничного ужаса. И человек в нем — всего лишь жестокая, болезненная шутка судьбы, щепка, из стороны в сторону швыряемая свирепыми волнами. Только это реально! Только это… А Барт Фрейден, тот самый старый знакомец, оказался фальшивкой. Лживым, никчемным, жалким, бессильным ничтожеством. Он выжат, высосан, как лимон, побежден, неспособен беспокоиться даже…