Пятый ангел вострубил - Воробьевский Юрий Юрьевич

И вот на таком фоне меня посвятили во второй градус. Это было гораздо более впечатляюще, чем первая инициация. Все показалось мне… кощунственным! На одной из «досок» в ходе ритуала появляются подряд, все вместе, в одном ряду, имена: «Пифагор, Моисей, Христос, Магомет, Будда». Тогда, может быть, я не смогла бы объяснить толком, почему имя Спасителя, принявшего крестную муку за род человеческий, написанное вот так, среди исторических персонажей, пусть даже великих – меня буквально перевернуло и потрясло… А «сестры» мне в ответ: не надо проповедовать свои конфессиональные православные взгляды. У нас это не принято.

Скорее всего, это возмущение было у меня не на уровне сознания. Вряд ли это была мысль о полной безнадежности и обреченности нашего дела, о невозможности «исправления» масонства. Вряд ли это вообще была мысль. Это было, пожалуй, ощущение – смутное, невыразимое, но очень сильное и острое. Какое-то болезненное, странное, страшное. Предчувствие?

«Великая женская ложа» находилась в 10-ти минутах ходьбы от Насьон. Все «сестры», конечно же, и подвезти предлагали – те, кто был за рулем, и проводить пешком… Я от всех отбрыкалась. Не только радости от посвящения, но и веселья от агапы – не было. Не было вообще, как бы, никаких чувств. Может быть, это и называется «окаменелым нечувствием»? Господи! Избави от этого омертвения! Это непередаваемое, ужасное состояние…

+ + +

Между тем Париж все больше превращался в иллюстрацию к знакомой до «судорог до бормотания» книге Ленина «Государство и революция». Народ ошалел совершенно. «Низы не хотели, верхи не могли». Накал страстей приближался к роковой отметке. На улицах становилось опасно, тревожно. Кое-где кого-то били. Город кишел цветными в полицейской форме с жуткими собаками…

Праздник Высших градусов всегда совпадал с последними днями перед католическим Рождеством. Главная предрождественская забота Парижа – подарки. Подарков надо купить огромное количество, а при французской жадности – дешевых. Самые дешевые подарки – на барахолках, в китайских и арабских лавках восточных пролетарских районов – т.е. в наших краях. И вот в последнюю предрождественскую субботу городские власти каким-то чудом пустили главную линию метро, пересекающую город с запада на восток. Народ рванул за покупками. Ну а как эти, не знающие что такое очереди и штурм прилавков, французы ходят по магазинам? С детьми, собаками, стариками в инвалидных колясках! Бедные! Думали ли они, что их ждет…

В середине дня на площади Насьон начался невероятно людный и страшно агрессивный митинг. На нашей тихой, закрытой – «частной» – улице в.двух шагах от митингующих я ничего не знала. Думала, что первая линия работает, и я спокойно доберусь до Интерконтиненталя за десять минут. Однако что-то мне подсказывало: выйти надо все же пораньше, на всякий случай. Родина-мать приучила не доверять официальной информации. И еще она приучила вечерние туфли с каблуками в десять сантиметров носить с собой в свертке, а добираться до места их конкретного использования в обуви попроще.

В вечернем, взятом у подружки, роскошном длинном серебристом с черными фриволите платье, с умопомрачительной прической и лицом в полной боевой раскраске я вышла из дома в шесть вечера. Прием назначен был на восемь. Ближайший вход в метро «Насьон» оказался закрытым. Пересечь ревущую митинговыми страстями и огороженную плотными рядами полиции площадь было совершенно невозможно. Наивно полагая, что с парижским полицейским можно общаться как с родным дяденькой-милиционером, я попыталась на своем убогом французском выяснить, как мне попасть все-таки в метро. Первый полисмен не удостоил меня даже взглядом. Второй, которого я заискивающе тронула за рукавчик, грубо и очень сильно отшвырнул меня прямо в черные лапы третьего полисмена-негра!

Воспитанная в духе классовой интернациональной любви к жертвам расовой дискриминации, я не сразу поняла, что этот «Поль Робсон» совсем не собирается со мной дружить. А когда поняла, то озверела и завопила уже по-английски о международном праве, о своем российском подданстве и даже показала негру кулак! Он обалдело таращил на меня свои белые глаза и ржал, не выпуская из каменных объятий. Я крикнула о «правах человека». Заклинание, видимо, подействовало. Удалось все-таки вырваться, а этот конь без всадника на международном английском вдруг прорычал: «Мадам, тут много иностранцев и если уж вы можете, то объясните толпе, что биться на «Насьон» бессмысленно и опасно, станция закрыта. Попытайтесь дойти до станции «Бастилия» – она работает».

Покорность толпы и ее жажда обрести лидера, идти хоть за кем, лишь бы подчиняться – опьяняет, вселяет уверенность в себе и делает танком. Во мне проснулся режиссер! А когда к моим губам прильнул такой родной, привычный, невесть откуда взявшийся шарик мегафона, я вдруг заорала твердые командирским голосом: «За мной! Спокойно! Без паники! Идем на станцию Бастилия!» Я командовала на всех, хоть как-нибудь известных мне языках vдвигалась сквозь расступающиеся ряды полицейских, закрывающихся прозрачными щитами. За мной пошли сотни, тысячи людей.

Толпа ревела: «На Бастилию!» Представляешь себе эту историческую ретроспективу?! Мы шли на Бастилию в 1995 году, как в 1789-ом, когда с тем же воплем французы шли свергать своего короля и открывать эпоху мировых кровавых катаклизмов. Толпа орала «Марсельезу»! Она была истерически взвинчена, накалена и агрессивна, хотя состояла из самых заурядных горожан, обремененных плачущими детьми, инвалидными колясками, скулящими собачками и пакетами с рождественскими покупками. Как быстро звереет обыватель! Как быстро отступает повседневная жизнь! Перед приходом антихриста будет также.

Вокруг меня образовалось плотное кольцо добровольных помощников, переводчиков, телохранителей, вышибал и прилипал! Мы шли почти стройными рядами, почти организованно и почти без приключений, хотя идти становилось все трудней.

Париж – не просто классический европейский город, это, наверное, базовая модель, в основе которой – годовые кольца на пеньке. К центру радиальные улицы сближаются и становятся все уже, темнее. Боковые улицы все плотнее забиты машинами, полицейскими, толпами людей, вливающихся в наши монолитные ряды. Но мы, русские, привыкшие к очередям и давкам, знаем, что самое страшное – пережить первые минуты. Потом, если давишься уже довольно долго, успокаиваешься и приспосабливаешься. Постепенно мы уже начали просто жить в этом бесконечном походе – знакомиться, разговаривать, шутить.

Мы даже стойко выдержали первый удар – станция «Бастилия» была тоже закрыта. Впереди заманчиво светились (или только мерещились?) шары фонарей станции «Сен-Поль»… То, что закрыта и она, толпу почти не впечатлило. Мы уже дружно хохотали! Шествие продолжалось, несмотря на жуткие происшествия в колонне. Разведка донесла, что где-то сзади полицейские псы-убийцы разорвали «нашу» болонку-шитсу. Хозяйка потеряла сознание, и ей вызвали «скорую». Отстали от строя еще несколько инвалидов и стариков, но это уже контролировалось, управлялось, не вызывало ни растерянности, ни взрыва панических настроений.

Мы уставали, мы задыхались и выдыхались, но вместе с тем все больше сплачивались не только физически, но и психологически! Когда тонкий мальчишеский альт откуда-то из черноты народных масс затянул по-французски самую, вроде бы, противную из песен, я неожиданно для самой себя подстроилась: «…Наш последний и решительный бой…» – по-русски…

На том месте, где расположена станция «Отель де Виль», два века назад стояла главная гильотина… И здесь нас ждало самое главное испытание. Узкая лесенка вниз оказалась открытой, и мы устремились по ней, теснимые верху… Бабах! Железная решетка перекрыла выход на перрон перед са-1ым моим носом, рухнув с потолка как нож гильотины! Какой же надо было быть идиоткой, чтобы не выслать вперед разведку! «Стоп! Стоп!» – орала я же не командным и не человеческим голосом. Я чувствовала: то ли решетка, то ли уже ребра мои – скрипят…