Ферсман - Олег Писаржевский

Конец 1926 года был для Ферсмана переломным. В этом нужно было видеть влияние и новой среды, и нового времени, и этой речи.

В ряде событий, которые укрепили силы Ферсмана, влили в него новую энергию для продолжения борьбы, вторая встреча со «всесоюзным старостой» не могла не оставить заметного следа. Важно не просто получить поддержку — важно получить ее во-время… Много значит простое, от души идущее слово пропагандиста-большевика!.. Изумительные всходы пробуждает оно в подготовленной к его восприятию человеческой душе.

Ферсман в этом году с неожиданной силой стал снова штурмовать твердыни геолкома и химических главков, писать статьи, добывать, где придется, средства на новые экспедиции. Вся его рать пришла в движение и загорелась неукротимым стремлением во что бы то ни стало победить в борьбе за апатиты. Время было такое, которое не позволяло замереть в покое. Заканчивался период восстановления, в строй вступала вторая очередь Волховстроя, зажигались огни Днепрогэса, закладывался Сталинградский тракторный. Самый воздух страны возбуждал силы тех, кто вдыхал его полной грудью.

Одновременно с экспедицией Ферсмана «плечом в плечо», как рассказывал герой этого важного эпизода, в хибинских тундрах под крылышком первого социалистического комбината Мурманской железной дороги закреплялся еще один форпост наступления на Север. Он считался опорным полярным пунктом земледелия, возглавлял его молодой агроном, в прошлом эстонский крестьянин, солдатский депутат и, наконец, — во исполнение мечты юности — студент петроградского сельскохозяйственного института Иоганн Эйхфельд. За ним стоял труд поколений его отцов и дедов, терпеливо и неустанно превращавших черную хлюпающую грязь эстонских болот в плодородную землю латифундий эстонских баронов. Сейчас ему и его братьям — эстонцам, русским, саами, якутам и всем другим — принадлежала вся земля от финских границ до Тихого океана. Она была громадна и неустроена. Почти на половине ее под тонким почвенным покровом лежал никогда не тающий лед. Но здесь должны были жить люди, тем более, что природа насытила недра этих краев богатствами, которые нужно было обратить на пользу человеку.

Эйхфельд думал не только о создании «цеха здоровья», как он называл полярное сельское хозяйство, но и о таком предмете первой необходимости, каким является красота. На полустанках Мурманской железной дороги обитатели вросших в землю вагончиков, изображавших станционные службы, на крышах разводили огороды (он шутливо называл их «садами Семирамиды»), а на земле устраивали «клумбы» из битого кирпича и украшали их бордюрами и узорами белой известки. Эйхфельд был счастлив и, не скрывая, рассказывал о своей радости, когда рабочие лесопильного завода, увидев впервые настоящую клумбу с первыми настоящими левкоями, которые заблагоухали в тундре, попросили разрешения приходить «посидеть у цветочков».

Для садика был отвоеван один-единственный холмик среди чахлых лесов и болот, но лиха беда начало! И плоды земные и цветы неудержимо шли на Север, — их вела туда твердая рука большевика, его горячее сердце через все трудности и временные разочарования.

— Просвещенные колонизаторы, — иронически усмехался Эйхфельд, кивая в сторону Запада, — идут в глушь, чтобы снять оттуда сливки. Им очень мало заботы до того, как будут жить люди на Севере. Вымрут — туда им и дорога! А мы осваиваем Север навечно. Люди будут здесь жить, как люди, как во всех других советских краях.

Именно эта идея, а не просто интерес к эксперименту, как об этом иной раз писали, подчеркивая исследовательскую смелость Эйхфельда, положила начало созданию земледельческого опорного пункта Мурманской железной дороги и Опытной станции Всесоюзного института агрономии в Хибинах[56].

Эйхфельд начинал с отбора, сразу испытывая сотни сортов, радовался дружным всходам, пышной зелени, раскрывавшейся под бессонным летним солнцем. В огне красного заката полярного дня подкралось несчастье. Оно случилось однажды ночью, когда Эйхфельд встал, чтобы защитить поля от нападения зайцев. Сняв ружье, он случайно заметил, что ствол побелел. Наступило утро. Иней таял, оставляя пожелтевшие растения. Половина посевов вымерзла. В этом не было никакого сомнения, хотя по календарю значилось всего лишь начало августа. Но то, что могло стать крушением надежд, стало первой победой полярного земледелия. Ведь другая половина посевов выдержала испытание заморозком! Теперь Эйхфельд знал, какие сорта меньше боятся холода…

Ему приходилось выдерживать мерзкие нападки, источником которых было все то же мутное вражеское болото, в котором вынашивались планы сокрытия «камня плодородия» от социалистических полей.

«Экзотика!» — вопили со страниц газеты «Экономическая жизнь» оппортунисты, подсчитывая, во что обойдется капустный кочан, половину сезона выращиваемый в парниках. Эйхфельд отвечал: «Не экзотика, а экономика». Он спорил не только доводами биологии, но и аргументами политической экономии социализма.

«Мы не верили, что плодородие почвы — неизменное ее свойство; его можно изменять!» — говорил и писал Эйхфельд. «Мы знали, — продолжал он, — что экономика сельского хозяйства в условиях Советского Союза совершенно иная, чем в капиталистических странах, где частник гонится за прибылью от каждой отдельно взятой отрасли хозяйства». А что касается выносливости самих растений, то, верный мичуринским заветам, опираясь на выявленные первыми же неудачами наиболее морозостойкие сорта, Эйхфельд искал способы активно управлять растением, чтобы растение давало не то, что оно хочет, а то, что нам нужно. И он добился своего.

И сейчас плоды полярного земледелия даются нелегко, но главные трудности уже позади; уже существуют скороспелые холодостойкие сорта различных важных культур.

Если вы сейчас сойдете у станции Апатиты, где от обновленной магистрали Мурманск — Ленинград стальной путь ответвляется в Хибинские горы, вы увидите поля совхоза «Индустрия», раскинувшегося на многие сотни гектаров. С первого взгляда не верится, чтобы эти поля могли что-то родить — так они непохожи на привычную нашему глазу мягкую земляную перину средней полосы, на которой поднимаются молодые всходы. Здешние поля — это песок, перемешанный с крупной галькой, болотные торфяники, иногда засоренные огромными валунами. И тем не менее эти поля обрабатываются тракторами. Машины выходят на работу, едва начинает таять снег. Они вспахивают верхний, едва оттаявший, тонкий слой земли. Со вспашкой приходится спешить: еще немного — и грунт превратится в трясину. Ни один плуг не может работать на участках, усеянных валунами. Местами это под силу только «чортовой бороне» — так называется громоздкое, неуклюжее сооружение из двутавровых балок, с приваренными к ним заостренными кусками рельсов. Во всех направлениях поля пересечены канавками, каналами. В целом вся эта сеть водостоков больше чем втрое превосходит протяженность Беломорско-Балтийского канала.