Пелэм, или приключения джентльмена - Эдвард Бульвер-Литтон

Когда я уже собрался покинуть уголок, где жил в уединении, я получил известие, круто изменившее все мои виды на будущее. Мой дядя, до весьма почтенного возраста — пятидесяти лет — не обнаруживавший никакого желания вступить в брак, внезапно влюбился в какую-то соседку и, поухаживав недели три, женился на ней.

«Я не так возмущалась бы этим браком, — так несколько позднее бедная моя матушка весьма великодушно писала мне по этому поводу, — если бы его супруга не сочла уместным забеременеть, а это я считаю и всегда буду считать недопустимым посягательством на твои наследственные права».

Сознаюсь, это событие сперва сильно огорчило меня, но, зрело все обдумав, я успокоился. Я уже весьма многим был обязан дяде и понял, что с моей стороны было бы крайне несправедливо и неблаговидно выказать недовольство поступком, который я не вправе был осудить, или горькое сожаление по поводу недействительности моих столь сомнительных притязаний. В пятьдесят лет человек, возможно, имеет такое же право думать о своем счастье, как в тридцать, и если его решение вызывает насмешки тех, кто ничем ему не обязан, то уж во всяком случае он вправе рассчитывать на сдержанность и защиту со стороны тех, кому делал добро.

Под влиянием этих мыслей я написал дяде поздравительное письмо, искреннее и задушевное. Ответ был совершенно в его духе — ласковый, благожелательный и к тому же свидетельствовал о его неизменной щедрости. Дядя сообщал, что уже назначил мне ежегодную ренту в тысячу фунтов, а кроме того, ежели у него будет мужское потомство, — оставит мне по завещанию еще две тысячи фунтов в год. В заключение он заверял меня, что единственной мыслью, смущавшей его, когда он решил вступить в брак с женщиной, во всех отношениях более любой другой способной составить его счастье, была мысль о тягостной необходимости лишить меня в будущем высокого звания, которое я (как он с гордостью говорил) вполне достоин был носить и украсил бы собою.

Я был глубоко растроган добротой дяди и не только не порицал его а, напротив, от души пожелал ему всех тех благ, которые супружество могло ему дать, даже если бы одним из них явилось рождение наследника поместий и титулов рода Гленморрис.

Я пробыл в Малверне на несколько недель дольше, нежели предполагал. Событие, так сильно отразившееся на моем благосостоянии, столь же значительно повлияло и на мой характер. Я стал более рассудительным, мое честолюбие — более осмысленным. Вместо того чтобы тратить время на праздные сожаления об утраченных возможностях, я вознамерился своими силами завоевать положение, всеми признаваемое и более высокое, нежели то, которое дается наследственными привилегиями. Я твердо решил как можно успешнее применить те немногие способности и знания, которыми обладал; и помня, что мой доход, значительно возросший благодаря дядиному великодушию, позволит мне жить в роскоши, я дал себе слово не поддаваться моей склонности к безделью.

В таком расположении духа и с такими намерениями я возвратился в столицу.

ГЛАВА XLIV

Cum pulchris tunicis sumet nova consilia et spes.

Следи, чтоб каждый был одетВ такой наряд и туалет,Какой способен сделать тот,Кто лучше всех на свете шьет.

Как памятны мне чувства, с которыми я прибыл в Лондон и вступил во владение апартаментами, приготовленными для меня у Майварта! За этот год в моем духовном складе произошли глубокие изменения. Я перестал гнаться за удовольствиями ради них самих; теперь я скорее склонен был дорожить ими как главным источником уважения в обществе. Я был не меньшим фатом, чем прежде, не меньшим волокитой, не меньше внимания уделял своим лошадям и своей одежде, но теперь я все эти предметы видел в совершенно другом свете: под напускной беспечностью таился ум скрытный, деятельный и пытливый, а личиной светской ветрености и развязностью манер я прикрывал безмерное честолюбие и непреклонную решимость ради достижения своей цели действовать так дерзко, как только потребуется.

На второй день после приезда я еще сидел за завтраком, когда мне доложили о приходе знаменитого портного, мистера N.

— Доброе утро, мистер Пелэм. Счастлив снова вас видеть. Не слишком ли рано я вас обеспокоил? Может быть, прийти попозднее?

— Нет, мистер N. Я готов вас принять; можете снять с меня мерку: наверно, фигура несколько изменилась.

— У нас прекрасная фигура, мистер Пелэм, — затараторил Schneider,[549] приготовляясь снять мерку и оглядывая меня с головы до ног. — Прекрасная фигура, но все-таки мы нуждаемся в некоторой помощи: нужно как следует подложить вот здесь, дать надлежащий рельеф груди, прибавить дюйма два в плечах; мы обязаны производить фурор в свете, мистер Пелэм, для того и живем: капельку потуже стянуть в талии, а?

— Во-первых, мистер N., — сказал я, — снимите мерку такой, как она есть, а во-вторых, выслушайте мои предписания. Первое вы уже сделали?

— Мы кончили, мистер Пелэм, — медленно, торжественно сказал делатель людей.

— Так вот — будьте любезны нигде ничего не подкладывать, ни на йоту не стягивать мне талию — она должна сохранить свой естественный вид; и вообще — соблаговолите, в бесконечном своем милосердии, как можно точнее придерживаться того фасона, который мне дан господом богом.

— Но, сэр, нас невозможно одеть, не подложив чего-нибудь. Мы очень худощавы. Всем офицерам лейб-гвардии всегда что-нибудь подкладывается, сэр.

— Мистер N., — ответил я, — впредь будьте любезны, говоря о нас, употреблять местоимения порознь, в единственном, а не во множественном числе; далее, извольте сшить мне одежду, которую человек, не состоящий — поймите это раз навсегда — в лейб-гвардии, мог бы носить, не рискуя, что пятого ноября его примут за чучело Гая Фокса.[550]

Мистер N. был сильно удручен.

— Мы не будем иметь успеха, сэр, если оденемся на такой манер, уверяю вас, не будем. Я снова побеспокою вас в субботу, ровно в одиннадцать. Доброго здоровья, мистер Пелэм; нам никогда не воздадут должного, если мы не будем стараться произвести фурор. Доброго здоровья, мистер Пелэм.

А теперь, когда портные смертельно мне надоели, дозволь мне, любезный читатель, сделать несколько замечаний о том божественном искусстве, которому они служат. Увы! Сколь ненадежна мудрость человеческая! Всего несколько месяцев назад, в первом издании этого достопримечательного труда, я изложил в ряде правил основы искусства одеваться — и что же? Сейчас богиня Мода уже оспаривает их непреложность. Но те мысли, которые я воплощу в слова сейчас, будут вне сферы могущества этого падкого на новизну божества, и они действительны не для какого-либо определенного времени, а для всех времен. Проницательному читателю, уже успевшему разгадать, что именно в этом сочинении задумано иронически и что всерьез, я бесстрашно представляю эти сентенции и настоятельно прошу его верить, по примеру Стерна, что «все таит в себе шутку и все имеет свой смысл и к тому же поучительно, если только уметь разобраться».

Платье должно не столько быть вам впору, сколько украшать вас. Задача искусства — не копировать природу, а улучшать ее. Апеллес[551] порицал Протогена[552] за то, что тот слишком следовал природе.

В одежде своей никогда не пренебрегайте полностью тем, что принято в данное время. Эксцентричность в великом свет считает гениальностью, в мелочах — безрассудством.

Неизменно помните, что одеваетесь вы для того, чтобы восхищать не себя самого, а других.

Совершая свой туалет, старайтесь, чтобы дух ваш не волновали слишком сильные переживания. Для успеха совершенно необходима философическая ясность духа. Гельвеций справедливо утверждает, что заблуждения наши порождаются страстями.

Помните, что лишь тот, чье мужество бесспорно, может разрешить себе изнеженность. Лишь готовясь к битве, имели лакедемоняне обыкновение душиться и завивать волосы.

Не допускайте, чтобы ношение вами драгоценностей — цепочек, колец — приписывали вашему личному вкусу. Пусть кажется, что предметы, являющиеся естественной принадлежностью женщин, вы носите только ради них. Мы облагораживаем щегольство, связывая его с нежным чувством.

Стараясь добиться благосклонности своей возлюбленной — допускайте известное неряшество в туалете; стараясь упрочить ее благосклонность, проявляйте о нем особую заботу: первое есть признак страстности в любовном чувстве, второе — внимания к его предмету.