Воровской орден - Виталий Аркадьевич Еремин

1990 г.

ПРЕСТУПНАЯ ЖЕНЩИНА

Если бы Ломброзо изучал наших сегодняшних заключенных, он никогда не разработал бы своей теории. В особенности, если бы посетил женские колонии общего режима, где характерные признаки (сильно развитая нижняя челюсть, искривленный или приплюснутый нос, лобные бугры, петлистые уши, косоглазие, западающий подбородок, выдающиеся скулы) можно наблюдать только в виде исключения.

Особенно обманчива внешность мошенниц. Им бы за учительским столом стоять. Или вести прием избирателей. «Депутатка, что ль?» — спросила старушка сына, деревенского мужика, разглядывая фотографию, полученную из колонии.

Однажды мне показали С. — активную участницу изнасилования. «Пьяная была, — объясняла она, опустив глаза. — Ребята попросили помочь. Ну, я и помогла». «С. пыталась вводить половой член Л. во влагалище Щ. Закрывала ей рот руками, чтобы она не кричала», — прочел я в приговоре и вспомнил, кого напоминает насильница из сибирского села. Миловидную актрису, играющую положительных героинь.

Многие лица в этой колонии потрясают не только страшной печатью низких страстей и неженских лишений. Многие лица излучают такую волю, решимость и незаурядность внутреннего содержания, что буквально просятся на полотно. Вглядевшись в эти лица, укрепляешься в мысли, что многим из этих женщин природа назначала другую роль, другую судьбу.

В Березниковской колонии мне подарили кипу цветных фотографий. На них запечатлены участницы смотра художественной самодеятельности. Они поют, танцуют, играют на баяне, на пианино… Кто ни разглядывает, никто не догадывается, что на снимках — особо опасные рецидивистки.

Представляю, что происходит после концертов. Смыв косметику, сняв красивые вольные платья и надев черные сарафаны, черные сапоги и черные ватники, женщины на глазах превращаются в тех, кем они являются по приговору суда. И теперь их уже ни с кем не спутаешь. Гаснут глаза, мрачнеют взгляды, перекашиваются лица. Ломброзо был бы доволен.

При нашем тюремном населении и том количестве людей, которое пропущено через колонии за последние три десятилетия (около 30 миллионов!), просто удивительно, что мы до сих пор не включили в официальную статистику среднюю продолжительность жизни заключенных. Восполнить этот пробел и я не берусь. Могу только сказать, что женщины с поразительной выносливостью переносят лишения неволи. Имея по десять и более судимостей, проводя в заключении до 40–45 лег, они, вероятно, занимают первое место в мире по продолжительности жизни за решеткой.

Есть несколько объяснений этой живучести. Криминологи начала века отмечали у преступных женщин слабо развитую чувствительность к физической боли. (По их наблюдениям, мужчины во время удаления зубов гораздо чаще падали в обморок, чем женщины.) И на этом основании приходили к мысли о такой же слабо развитой чувствительности женщины к нравственным страданиям.

Современные криминологи объясняют короткий арестантский век преступника-мужчины его стремлением показать свое «я», добиться признания своей личности в жестоких столкновениях с соперниками. Женщина, по их мнению, не так амбициозна и потому имеет больше шансов умереть своей смертью в отпущенные природой сроки.

Добавлю к этому, что преступная женщина проявляет больше безразличия не только к своему статусу в уголовной среде. Одна молодая арестантка, участница лагерного бунта, проспала все судебное разбирательство и только в тюремной машине поинтересовалась, сколько же лет ей добавили.

Подмечено, что женщины меньше, чем мужчины, боятся водворения в штрафной изолятор, а некоторые даже стремятся туда попасть, только бы не работать. Легче перенося физическую боль, они точно так же легче переносят муки голода и холода.

В беседах то и дело приходилось слышать «я сделала нарушение» (режима содержания) или «я сделала преступление». В этом «сделала», прочно вошедшем в лагерный лексикон зэчек, выражается, как мне кажется, та легкость, с которой они переступают либо требования режима либо норму закона. У старых арестанток эта легкость распространяется даже на перспективу освобождения. «Ваши планы на будущее?» — спрашивал я их. «Немного задержаться на свободе», — отвечали они.

Своеобразной валютой на черном колонийском рынке является теофедрин — сосудорасширяющее средство, предназначенное для астматиков. Определенная доза этого лекарства вызывает приятное возбуждение, ощущение довольства жизнью. Упаковка теофедрина стоит всего 17 копеек. Его проще пронести в зону. И никакой уголовной ответственности. Это же не наркотик, а обыкновенное лекарство.

Но бед от него едва ли меньше. Беременные женщины отдают за пачку теофедрина дневную порцию молока (один стакан). Женщины, пораженные туберкулезом, отдают свое «диетпитание». Привыкшие к теофедрину, меняют на него продуктовые посылки. На теофедрине делают бизнес одни (те кто его приносит в зону, и кто перепродает — лагерные спекулянты-барыги) и теряют здоровье другие.

В девчоночьей малолетке другая разменная монета — сигареты, 18-летняя барыга рассказывала мне: «Курс обмена такой. Шерстяные носки или тапочки стоят десять сигарет. Плавки, майки, простые носки (что-нибудь одно) — две сигареты. Посылка — пачка, а иногда и полпачки».

Женщина живет за решеткой долго, но разрушается быстро. Особенно если часто сидит в следственных и штрафных изоляторах, в пересыльных тюрьмах, где роскошью является обыкновенный свежий воздух. В женских колониях упорно ходит легенда, что идея наглухо заделать и без того крохотные оконца в изоляторах и тюрьмах тоже принадлежит женщине (входившей в важную комиссию по изучению условий содержания), которая решила, что камеры можно вообще не проветривать. Почти все находящиеся в изоляторах курят, следовательно, все 24 часа в сутки дышат никотиновым смрадом.

Разрушение женщины начинается с зубов. Шамкают или же стыдливо прикрывают беззубый рот даже некоторые тридцатилетние. К одной совсем молодой девчонке, рассказывали мне, долго не приезжали родители. Когда она подошла к ним, они ее не узнали.

Наших арестанток можно разделить на две основные категории. Сохранившие материнские инстинкты и утратившие их. Первые, как правило, женственны, насколько это возможно в условиях наших колоний. Вторые антропологически очень похожи на мужчин. Если согласиться, что существует врожденная предрасположенность к совершению преступлений, то ее можно распознать прежде всего по этому признаку.

Женская рецидивная преступность стала особенно заметно прирастать у нас в 70—80-х годах. Примерно на один процент в год. Неизбежное следствие кампании по ужесточению режима содержания. Доходило до того, что было запрещено женское нижнее белье, включая бюстгальтеры, гамаши, ночные сорочки. Женщины просили родных прислать им то, что разрешено: мужские рубашки, кальсоны. Были запрещены также все косметические средства, завивка волос.

В лагерном доме ребенка провели эксперимент. Предложили детям назвать ту или иную игрушку. И дети «называли». Петушка — зайчиком, зайчика — мишкой. Объясняется это не дебильностью, как считают многие, а прежде всего тем, что матери общаются с детьми не больше часа в сутки. В некоторых колониях матерей наказывают за ту или иную провинность штрафным изолятором, что