Путешествие на край ночи - Луи Фердинанд Селин

Оказавшись в такой час на мосту Коленкура, вы замечаете по ту сторону кладбища, этого большого озера ночи, первые огни Драньё. Оно на другом берегу. Чтобы туда добраться, надо сделать полный круг. Это жутко далеко. У вас складывается впечатление, что вам предстоит огибать самое ночь – столько времени и шагов потребуется, чтобы в обход кладбища добраться до фортов.

Затем, когда вы достигли заставы, вам предстоит миновать заплесневелую будку городской таможни, где ютится маленький чиновник в зеленом. Дальше уже близко. Слышен лай собак Зоны – они на своем посту. Под газовым фонарем все еще торгует цветочница, дожидаясь покойников, подвозимых изо дня в день, от часа к часу. Рядом – еще одно кладбище, потом бульвар Восстания. Прямой, широкий, прорезанный цепочкой огней, он врезается в толщу ночи. Дальше остается свернуть налево. Это моя улица. Там сейчас, в полном смысле слова, живой души не встретишь. И все-таки мне хотелось очутиться подальше оттуда. Или прокрасться в носках, чтобы никто не услышал, как я вернусь. А ведь я ни при чем, если Беберу не лучше. Я сделал все, что мог. Мне не в чем себя упрекнуть. Не моя вина, что в таких случаях врачи бессильны. Я дошел до своего подъезда – и, кажется, никем не замеченный. Поднявшись к себе, не распахнул ставни, но посмотрел через щель между планками, не стоят ли еще люди у привратницкой. Посетители еще выходили, но выглядели они не так, как те, кто вчера навещал Бебера. Служанка, жившая по соседству и хорошо мне знакомая, уходя, утирала глаза. «Ей-богу, дела обстоят даже хуже, чем я предполагал, – подумал я. – Во всяком случае, не лучше. Возможно, он уже готов: недаром она плачет». День кончился.

Я еще раз проверил себя – действительно ли во всем этом нет моей вины. Дома у меня было холодно, и я чувствовал себя так, словно в одном из углов большой ночи специально для меня выкроили маленькую ночь.

Время от времени с улицы наползал шум шагов, эхо их становилось все сильней, разносилось по комнате, затихало. Тишина. Я еще раз глянул наружу, не происходит ли что-нибудь у дома. Нет, все происходило только во мне: я беспрерывно задавал себе все тот же вопрос.

В конце концов с этим вопросом я и заснул в своей собственной ночи, в этом гробу, – до того я устал бродить, ничего не находя.

Лучше не строить иллюзий: людям нечего сказать друг другу, они говорят только о себе и своих горестях, это бесспорно. Каждый – о себе, земля – обо всех. Люди силятся свалить свое горе на другого, даже когда приходит любовь, но и тогда им это не удается: горе сполна остается при них, и они начинают все сначала, еще раз пытаясь переложить его на чужие плечи. «Вы так хороши, мадемуазель», – уверяют они. А жизнь снова хватает их и тащит до следующего раза, когда им представится случай опять попробовать тот же трюк. «Вы очень хороши, мадемуазель…»

В промежутках они хвастаются, что им удалось-таки спихнуть свое горе, но все, разумеется, понимают: это неправда, и каждый неизменно остается при своем горе. А покамест, играя в эту игру, стареешь и становишься настолько уродливей и отвратительней, что не можешь больше скрывать свое горе, свое банкротство, и в конце концов оно перекашивает тебе рожу гнусной гримасой, которая двадцать, тридцать лет, а то и больше ползла от брюха к физиономии. Вот и все, на что годен человек, – на то, чтобы скорчить гримасу, на которую у него уходит вся жизнь, а подчас и жизни не хватает, чтобы довести ее до конца: эта гримаса так неимоверно сложна и требует столько сил, что состроить ее можно, лишь отдав этому всю свою подлинную душу без остатка.

Свою гримасу я как раз отшлифовывал с помощью неоплаченных, хотя и незначительных счетов, немыслимой квартирной платы, короткого, не по сезону пальто и лавочника, который исподтишка посмеивался, когда я, пересчитывая свои гроши, колебался, взять сыру или нет, краснел при виде начавшего дорожать винограда. И конечно, с помощью своих вечно недовольных пациентов. Удар, нанесенный мне смертью Бебера, тоже не способствовал моей популярности в квартале. Правда, тетка его зла на меня не держала. Нет, она мне ничего худого не сделала. Прокиссы – вот из-за кого валом повалили новые неприятности, вот кого я начал опасаться.

В один прекрасный день старуха Прокисс ни с того ни с сего покинула свою времянку, сына, невестку и самолично нанесла мне визит. Это было неглупо. После этого она зачастила ко мне, чтобы выведать, вправду ли я считаю ее сумасшедшей. Нарочно являться ко мне с этим вопросом стало для старухи своего рода развлечением. Она ждала меня в комнате, служившей мне приемной. Три стула и трехногий столик.

Вернувшись в тот вечер домой, я застал ее в приемной вместе с теткой Бебера, которую она утешала рассказами о том, сколько она, мамаша Прокисс, потеряла близких по дороге к ее теперешнему возрасту: с дюжину племянниц, нескольких дядей, отца, правда, очень давно, в середине прошлого века, да еще кучу теток и собственных дочерей, скончавшихся в самых разных местах, так что она уже не помнила, где и отчего они умерли. Дочери настолько расплылись в ее памяти, их облик стал таким неопределенным, что теперь, говоря о них с посторонними, она была вынуждена с большим трудом мысленно воскрешать их. Это даже не были воспоминания о ее детях. Она несла в своем древнем лоне скопище канувших в прошлое кончин, давно умолкших теней, неприметных горестей, которые, в утешение тетке Бебера, она тем не менее пыталась кое-как ворошить в тот момент, когда я вернулся.

А тут в свой черед меня навестил Робинзон. Они познакомились. Вроде бы сдружились.

Потом я часто вспоминал, что именно с этого дня Робинзон взял привычку встречаться у меня в приемной с мамашей Прокисс. Они разговорились. На следующий день хоронили Бебера.

– Придете? – спрашивала тетка-привратница у всех, кого бы ни встретила. – Я была бы очень рада видеть вас.

– Ясное дело, приду, – ответила старуха.

В такие минуты приятно видеть вокруг себя людей. Теперь мамашу Прокисс было уже не удержать в ее лачуге. Она стала непоседой.

– Вот и хорошо, что придете! – поблагодарила привратница. – А вы, мсье, тоже будете? – осведомилась она у Робинзона.

– Вы уж извините, мадам, я боюсь похорон, – в свою очередь откликнулся тот.

Затем каждый из них еще долго почти с пафосом разглагольствовал ни о чем – просто сам для себя; престарелая Прокисс и та приняла участие в разговоре. Говорили они все слишком громко, как в психушке.

Наконец я увел старуху в соседнюю комнату, где принимал больных.

Мне нечего было особенно ей сказать. Говорила в основном она. Я обещал ей не настаивать на госпитализации. Потом мы вернулись к Робинзону и тетке Бебера, уселись и битый час обсуждали злополучную болезнь покойного. Решительно весь квартал находил, что я, не щадя себя, пытался спасти Бебера, что такая уж бедняге выпала судьба, а я, к общему удивлению, в целом хорошо вел себя. Когда старуха Прокисс узнала, что ребенку было всего семь лет, она словно приободрилась и почувствовала себя увереннее. Смерть такого маленького мальчика представлялась ей всего-навсего несчастным случаем, а не нормальной смертью и побуждала ее кой о чем поразмыслить.

Робинзон опять принялся нам рассказывать, что кислоты выжигают ему желудок и легкие, что он от них задыхается и отхаркивается черным. Но мамаша Прокисс не отхаркивалась, не работала с кислотами, а значит, рассказы Робинзона не могли ее заинтересовать. Она пришла сюда лишь затем, чтобы составить себе мнение обо мне. Пока я говорил, она искоса поглядывала на меня голубенькими бегающими глазками, и Робинзон ни на секунду не упускал из виду нашего с нею скрытого беспокойства. В приемной у меня было уже темно, но большой дом напротив во всю свою ширь белел перед наступлением ночи. Затем между нами остались только наши голоса со всем, что они, казалось, вот-вот скажут и чего тем не менее никогда не говорят.

Оставшись с Робинзоном наедине, я попытался ему втолковать, что не испытываю больше желания с ним встречаться, но в конце месяца он все равно явился снова, а затем зачастил почти каждый вечер. Правда, у него действительно было плохо с грудью.

– Мсье Робинзон опять приходил, спрашивал вас, – сообщала мне моя привратница, интересовавшаяся им. – Он ведь долго не протянет, а? – добавляла она. – Он снова кашлял.

Она отлично знала, что эти разговоры раздражают меня: он ведь вправду кашлял.

– Тут уж ничем не поможешь, – предсказывал он сам. – Не будет этому конца.

– Дождись сначала лета. Потерпи. Вот увидишь: все само пройдет.

Словом, все, что говорится в таких случаях. Пока он работал с кислотами, вылечить его я не мог. Но поддержать все-таки пытался.

– Выходит, я сам собой оклемаюсь? – возражал он. – Легко тебе говорить! По-твоему, дышать, как я дышу, – пустяки. Посмотрел бы я на тебя, сидит в тебе такая чертовщина! С нею живо копыта откинешь – вот что я тебе скажу.