День пирайи (Павел II, Том 2) - Евгений Витковский

Потом всех разместили в каком-то полутемном, но очень комфортабельном помещении при полиции, международная пресса, только что раздувшая дикую кампанию вокруг угона советского авиалайнера группой правозащитников, наскоро сменила пластинку и завела речь об угоне самолета литовским патриотом, требующим отделения Литвы от СССР. Немедленно все литовцы Копенгагена пошли на демонстрацию к полицейскому управлению, хотя их было немного, но из Швеции на пароме еще трое приплыли, так что группа получилась внушительная; сам Винцас лежал в полицейской больнице с признаками умственного расстройства — больше всего на свете он боялся того, что угнали его не окончательно, на него не действовали даже сильные седативные средства — он боялся, боялся и еще раз боялся. Гелий тем временем тоже слегка протрезвел и закатил истерику на такой фене, что ее ни один переводчик понять не мог, в итоге его перевели к Ромео, там он вдруг успокоился. Датской полиции их любовные игры было мало интересны, она, полиция, хотя всем тем же любила заниматься и занималась, сейчас почти вся была в депрессии: с запада шел слух о букете спецболезней, которыми болеют «красавчики». Советская милиция сюда дотянуться не могла, а посол Кремля в Копенгагене спешно заболел, он был сильно пониженный в чине, надеялся при переходе к монархии вернуть хоть немного прежнего величия, только ему этой истории с самолетом недоставало.

При очередном допросе Ромео был с непомерной доброжелательностью и со всей возможной интимностью обыскан, чтобы не сказать — облапан. Следователь, тяжко переживший свою семейную беду, смекнул, что гадость всякая на «красавчиков» напала с Запада, поэтому, глядишь, восточные красавчики безопасны. Но никакой ответной реакции у Ромео викинг не вызвал — у него на уме был один Гелий. Тогда следователь обиделся и тщательно перетряхнул немногочисленные личные вещи Аракеляна-младшего. С этого момента и судьба следователя, и судьба Ромео, и судьба Гелия резко переменилась.

Самой поверхностной экспертизы было достаточно, чтобы установить: Ромео привез в Данию письма короля Фридерика IV к императору Петру I, из коих три четверти были напичканы совершенно не известными скандинавской науке историческими сведениями, главное же — эти письма служили ключом к ответным письмам Петра, над которыми архивариусы бились больше столетия: почему, к примеру, из-за мореплавателя Беринга Петр заранее гонял какой-то корабль в низовья Волги, «чтоб в достатке было до самого конца службы»? Король, как выяснилось, рекомендовал императору пороть мореплавателя за каждую провинность, уточняя, сколько раз и по какому месту и за какую провинность лупцевать, и розгами которой солености. Розги Россия и впрямь вывозила из-под Астрахани, — тайна писем Петра Великого раскрывалась во всей стриптизной наготе, и такие документы Дания выпустить из своих рук уже не могла.

Датский следователь сразу утратил интерес к Ромео как к мужчине: во-первых, стюардесса была права, он очень хотел выслужиться, а письма датского короля такую возможность сулили, во-вторых, эксперт архива оказался изящным мужчиной с очень правильными взглядами. Проведя ночь на диване в ратуше, эксперт-архивариус и следователь наутро получили самые широкие полномочия, делайте что хотите, но самолет должен улететь обратно без этих документов, письма датского короля — собственность королевства Датского. Без них в королевстве что-то неладно.

К тому же цену за них Ромео запросил маленькую. Он соглашался подарить письма Дании, он знал, что дед ему это простит, не такое еще прощал, лишь бы живой домой добрался, знал и то, что писем этих в России вообще никто, кроме деда, не хватится, их деду в виде грошовой доплаты дал какой-то скупщик драгоценностей, даривший гиацинтового своей внучке, отваливавшей в Лос-Анджелес. Взамен Ромео просил возможности пожить в Копенгагене месяц вместе с другом на полном пансионе, плюс билет в Москву с письменным подтверждением, что ни он, ни его друг ничего не угоняли, плюс десять тысяч долларов в пересчете на датские кроны по официальному курсу. Сошлись на двух неделях, и под залог драгоценных бумаг Ромео и Гелий были переселены в хороший двухкомнатный номер незаметного отеля на Вестерборо. Больше из полиции никого не выпустили, полностью ополоумевший Винцас метался у себя в палате и требовал защитить его от посягательства русалок, одна из пассажирок, некая Софья Глущенко, поразмышляла день и подала официальное прошение с просьбой предоставить ей в Дании политическое убежище, потому что она представительница императорской фамилии; ее тоже пока что направили в лечебницу, еще один пассажир уже втравил Данию в серьезный политический скандал, был он из Баку и требовал от датского правительства компенсацию в твердой валюте за погнившие помидоры, по курсу фунт помидоров — фунт долларов; Дания даже соглашалась их выплатить, но помидоры были давно на помойке, и отчасти помидорный скандал официальному Копенгагену играл даже на руку, ибо отвлекал внимание от Ромео и королевских писем. Словом, насчет Ромео и Гелия сторговались, насчет пассажирки более или менее не сомневались, с помидорами надеялись тоже как-нибудь уладить, с пилотом тоже надеялись на что-нибудь, хотя дело это было особенно неприятно тем, что было оно литовское и не только одному «Аэрофлоту» предстояло его расхлебывать, — прочих же «угнанных» надлежало вернуть в Москву, подтянув двухнедельные сроки Ромео к окончанию помидорного скандала.

Ромео жил в комфорте, какой видал он прежде только на даче у дяди Георгия, у них самих было далеко не так хорошо. Гелий никакого комфорта не замечал, пил беспробудно, не забывая лишь успевать соответствовать неукротимой любовной энергии Ромео. Желтые газеты пустили по Копенгагену и дальше слух; что ни день, очередные члены очередной лиги охраны гей-народа не могли пробиться дальше вестибюля гостиницы, где устроились влюбленные. «Международная амуниция» тоже просила о встрече, но тут Ромео понял, что дразнить гусей дальше нельзя, при царе, поди, эта организация опять против нарушений прав человека в России выступать будет, ведь невозможно же, чтобы их нарушать перестали, — иди там оправдывайся, ради чего ты нынче в Копенгагене. Изредка он позволял себе покинуть гостиницу и погулять по городу, раньше он за границей был только с отцом в занюханной Болгарии, а это ж какая заграница, вроде Монголии. Он огорчался полному отсутствию интереса к европейским чудесам у Гелия, ему хотелось делить с возлюбленным все пополам. А выходило так, что самого себя Гелий ему отдавал полностью, а вот насчет того, чтобы делиться чем-то — это было не в лагерных привычках Гелия, раз уж можно не делиться, то, значит, и не надо, никто хорошим не делится. Но на шестой день идиллии кордон был прорван, рано утром дверь люкса отворилась, в свете восходящего скандинавского солнца вокруг пятиспальной постели, где юноши проводили ночь, выстроилось не меньше двух десятков очень необычного вида людей: безбородых, бритоголовых, желтокожих стариков в балахонах из черной саржи, и каждый держал толстую, белую, полупрозрачную свечу. Гелий с похмелья спал беспробудно, но Ромео проснулся, похолодел и приготовился к худшему. Он тихо накрыл Гелию голову подушкой, потом сел в постели, явив гостям свою уже весьма по-взрослому волосатую грудь и спросив по-русски, чего гости хотят. В ответ гости как по команде зажгли свечи, а наиболее дряхлый из них выступил вперед и заговорил на правильном русском, хотя с небольшим акцентом:

— Жить во грехе негоже.

— Я в монахи не постригался, — вызывающе ответил Ромео. Он совершенно не понимал, что это за сборище, и ему было довольно страшно.

— Мы — твои друзья, — продолжал дряхлый, — мы — ангелы Божии, святого заступника нашего Селиванова верные дети и агнцы, Крестителя нашего Шилова голуби.

— А стучаться вам необязательно?

— Мы стучимся в дверь рая Божьего вот уж двести лет, близок час, когда достукаемся, отворятся врата сада Его, и царствие наше не замедлит. А сейчас мы пришли к тебе с помощью, дабы и ты ответил нам тем же.

— Так на так, значит? Валяйте. — Ромео чуть успокоился и потянулся за сигаретой. Один из людей в черном услужливо дал ему прикурить от свечи, и Ромео совсем успокоился. — Сперва — кто вы такие.

— Мы — избранный народ Божий, всадники белых коней, истинные виноградари лоз Божиих и стражники неколебимого вертограда.

— Много слов, мало смысла, не понимаю.

— Враги именуют нас скопцами за то, что взнузданы и оседланы нами белые кони, зовут субботниками за то, что чтим Субботу Господню. Понимаешь ли ты, какая удача тебе выпала?

Ромео снова похолодел. Если они пришли обращать его в свою веру — то кричать нужно громче и скорей, потому что с двадцатью старцами он не справится. К тому же он был не одет, совершить над ним все, что требуется для перехода в их веру, не займет много времени и труда не составит. Для отсрочки этого события он спросил: