Vremena goda - Анна Борисова

Могу предложить и другое объяснение того, что случилось – уже не из области нейрохимии, а сугубо бихейвористское. Опьянев, Сандра взбунтовалась против установившейся иерархии «патриарх-ученица». Ну, а с фрейдистской точки зрения всё предельно ясно: синдром дочерей Лота. «Напоим отца нашего вином и переспим с ним».)

– Иван Иванович, а вы когда-нибудь… знали женщин? – спрашиваю я, внутренне хихикнув. Ну-ка, что ответит невозмутимый старец?

Старец так и остается невозмутимым. Ответ его благостен и, как всегда обстоятелен:

– Ты имеешь в виду, совокуплялся ли я с женщинами, потому что по-настоящему знать человека, неважно мужчину или женщину, невозможно, ведь мы даже самих себя до конца…

Перебиваю:

– Да, я спрашиваю про совокупление.

Это архаичное слово совсем не из моего лексикона, оно меня смешит. В носу, будто после стакана газировки, щекочут пузырьки. Не могу удержаться – прыскаю. Смутить Ивана Ивановича мне, однако, не удается.

– Конечно, Маленькая Тигрица, ведь во мне с рождения живет сила Ян. Я никогда не был ее рабом, но если я чувствовал, что женщине, которая со мной рядом, это необходимо, я никогда не отказывал.

Как любопытно! Вот уж не думала, что с ним можно так свободно говорить о подобных вещах!

– И часто рядом с вами бывали женщины, которым это необходимо? – игриво спрашиваю я.

Он поворачивает ко мне голову, сколько-то времени молчит. И вдруг так же спокойно говорит:

– Тебе это необходимо?

– Что это?

Жар бросается мне в лицо. Сразу исчезает желание дразнить, задирать, провоцировать.

– Тебе это необходимо… – кивает он сам себе. – Что ж, нельзя избавиться от страстей, не исчерпав их, а то, что жарче горит, быстрей выгорает, поэтому я помогу тебе стать женщиной, если, конечно, ты этого на самом деле хочешь, а ты, пожалуй, не можешь этого не хотеть, ибо ты девица и тебя гнетет твое девичество.

Хмельное озорство во мне сменяется другим чувством, таким мощным, что, пытаясь подчинить его рассудку, я сама перед собой изображаю цинизм. Какого черта! Потерять невинность со столетним стариком еще чуднее, чем с русскоязычным самураем. По крайней мере, будет что вспомнить.

– А что же, – говорю я развязно. – Я не против. Мне что, раздеться?

Иван Иванович грозит мне пальцем.

– Во-первых, успокойся и не думай, будто ты сейчас перепачкаешься в грязи, потому что в совокуплении нет ничего грязного, если только ты не дала кому-то обет верности.

Он прав, он совершенно прав. Это я, это мое тело, никому кроме меня оно не принадлежит, а Давиду оно не нужно.

– Так-то лучше. Сейчас я научу тебя, как отдаваться любви, и ты увидишь, что это совсем не трудно, намного легче, чем правильно дышать, потому что твое тело само знает, что делать, просто не мешай ему. Ты, наверное, любишь танцевать? Все молодые женщины это любят. Просто доверься мне, как доверяешься музыке и танцу, не противься, ни о чем не думай, и всё получится само собой.

– Хорошо, я не буду думать, – обещаю я, но не очень-то получается.

Он велит мне снять всю одежду, расстелить ее на земле и лечь. Я так и делаю, но музыки пока что-то не слыхать, и мысли в голове неэротические. Зябковато, мурашки по коже, земля холодная. Как бы этот пир сладострастья не закончился простудой. Что за муха меня укусила?

– Помни важное правило: никогда не нужно иметь преимущества перед партнером, а если оно есть, добровольно от него откажись. Инь и Ян должны быть на равных. Поскольку я слеп, откажись от зрения и ты, закрой глаза.

О’кей, закрываю.

Когда от Ивана Ивановича остается только голос, всё меняется. Звуки стали слышнее, запахи явственней, кожа чувствительней. Никогда бы не подумала, что зрение может быть помехой. Я – уже не совсем я, а он – не совсем он. Пропадает ощущение нелепости, иронизировать становится незачем.

– Любовное соединение – это как будто ты поднимаешься по лестнице, а потом прыгаешь вниз, – внушает мне ровный, лишенный возраста голос. – Ступенек всего шестнадцать, я помогу тебе по ним подняться, я буду вести тебя. Лестница эта ведет очень высоко, к самому солнцу, поэтому тебе постепенно сделается очень жарко, а когда жар станет невыносим, мы с тобой спрыгнем, и будем лететь, и ты закричишь от сладкого ужаса, а потом упадешь в прохладный и свежий омут, и отдышишься, только когда вынырнешь. Ты готова?

– Да.

Потрескивает костер. Моему правому боку тепло, левому холодно. По крыше фанзы с шуршанием пробежал какой-то некрупный зверек – соболь или, может, куница.

Шелест одежды. Иван Иванович тоже раздевается и ложится рядом со мной.

Не могу совладать с любопытством. Поворачиваю голову, подглядываю.

У него странное тело: не молодое и не старое, совершенно безволосое, без морщин и складок. Мужская принадлежность, съежившаяся и бледная, очень похожа на сухой корешок яншэня. Неужели этот чахлый безжизненный отросток на что-то годен?

– Закрой глаза, не смотри, – говорит Иван Иванович. – Они тебе мешают.

Мы лежим очень близко, но наши плечи не соприкасаются.

– Начинаем подъем, пока каждый сам по себе. Первая ступенька – то, с чего начинается всякое действие: настрой свое дыхание на нужный лад, я тебя этому учил. Дыхание, с которым поднимаются по лестнице любви, такое: три глубоких судорожных вдоха, потом один резкий выдох, будто гонишь Жизнесвет из верхней части твоего тела в нижнюю. Вверх! Вверх! Вверх! И вни-из! Снова, снова, снова – до тех пор, пока твоя голова не станет легкой и книзу не заструится тепло. Положи левую ладонь чуть ниже пупа и слегка надави – это граница холода и жара. Приступай.

Я дышу, как велено, и всё происходит, как он обещал: книзу от ладони жар, голова будто пустеет, и больше я ни о чем не думаю.

– Хорошо, можно подниматься на вторую ступеньку. Я направлю кровь, насыщенную Жизнесветом себе в Ян, а ты – в Инь. Здесь у мужчины и женщины всё происходит по-разному, потому что Ян – высшая точка рельефа, а Инь – глубокая впадина. Ты женщина городская, тебе легче будет представить, что ты – умывальник, а твой Инь – сливное отверстие, и вся вода, горячая и пузыристая, устремляется туда.

Метафора неромантична, я хихикаю, но это не мешает, а наоборот помогает мне расслабиться.

– Теперь – это все еще вторая ступенька – представь, что ты стебель, по которому текут жизнетворные соки, а твой Инь – нераскрывшийся бутон, и он наливается Жизнесветом, лепестки краснеют, набухают, раскрываются… Но ни в коем случае не двигай бедрами.

«Он меня гипнотизирует», – проносится в голове, но это уже неважно. Что-то во мне происходит, что-то очень сильное. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не начать извиваться, плотно стискиваю ноги. Нечто подобное со мной иногда бывало во сне, под утро. И еще в тот миг, когда Давид послюнил палец и снял ресничку с моей щеки.

Я готова! Слов больше не нужно! Хватит болтать!

Приоткрываю глаз, кошусь на Ивана Ивановича. Он все так же неподвижен, но та часть тела, что недавно показалась мне безжизненной, воспряла и преобразилась – как яншень, напитавшийся соками иншеня.

– Хорошо. Поднимемся на третью ступеньку, но только помни, что восхождение впереди еще долгое, ни в коем случае не спеши. Возьми мою руку и положи ее туда, где тебе жарче всего…

[Удивительно, но потом, с Давидом, наука о «любовной лестнице» мне ни разу не пригодилась. Я не настраивала дыхание, не заставляла «Жизнесвет» стекать в сливное отверстие моего умывальника. «Жизнесвет» устремлялся туда сам. О, как он устремлялся!]

Я захлопываю книгу. Хватит с меня и второй «ступеньки».

Всякому чтению свой возраст. В шестьдесят лет не стоит перечитывать «Детей капитана Гранта», а в сто пять незачем листать «Камасутру».

Осенью

Стас Берзин

Окружающие понимали Стаса Берзина неправильно. Одни, с кем приходилось конфликтовать, говорили, что он изворотливая, безжалостная сволочь. Другие, с кем он вел бизнес, считали его жестким, но надежным партнером. Сотрудники были уверены, что шеф оценивает людей исключительно по деловым качествам и, будь это возможно, работал бы с роботами. И все, без исключения, думали, что Берзин – живой бэтээр, в голове у него Силиконовая Долина, а вместо сердца заяц-энерджайзер, который безостановочно лупит по барабану, не ведая усталости.

Всё это было мимо кассы.

Окружающие не понимали в Стасе главного, логики его поступков не улавливали, и потому он всех всегда переигрывал. Что он собою представляет на самом деле, никто не догадывался, а, если б он сам признался, то не поверили бы.

Берзин был не предприниматель и не честолюбец с наполеоновскими планами. Он был поэт, большой поэт. Просто стихов не сочинял, но сути это не меняет. Свои поэмы Стас складывал не из слов, а из дел. Принцип тот же: в произведении не должно быть ничего лишнего, всякий компонент обязан находиться на своем месте, каждая строчка – рифмоваться, ритм – строго соблюдаться, а всё вместе взятое – создавать эффект мантрического волшебства. В этом секрет успешного проекта: чтоб не отнять и не прибавить.