Утренний иней - Галина Ширяева

Ветка вздохнула, не зная, чем же еще можно себя утешить. Теперь она уже не была так твердо уверена, что их семейные дела могут наладиться. Действительно — утро вечера мудренее.

К ночному разговору о Насте она не возвращалась. Утро мудренее, и потому вчерашняя ее глупость казалась ей теперь еще глупее. И ей казалось непонятным по-прежнему, почему же отец, вот так, на светлую голову, не оценит по достоинству все ее невероятные поступки и проступки. Но отец к ночному разговору тоже не возвращался. Впрочем, ему, кажется, стало гораздо хуже — глаза блестели, и вообще он был какой-то не такой, словно не мог найти себе места. Ветке даже было как-то неспокойно оставлять его одного, и потому из дома она вышла с тяжелым сердцем.

Утренние сумерки сегодня были особенно густыми. Над рекой висело темное, почти черное небо, на город собиралась обрушиться метель. Ветку сразу охватило унылое чувство одиночества и обиды. Что же это мать так легко оставила их одних? И не беспокоится, не тревожится. Может быть, ждет, что отец сам приедет в Каменск! А он болен. Он вот болен, и, может быть, даже очень серьезно. А мать не знает, что он сильно болен. И не знает, какое раздражение было вчера в его голосе, когда он говорил о ней.

Ветке грозило опоздание на первый урок, но все равно ноги сами понесли ее вниз, к реке, к мосту, где примерно в восемь тридцать должен был остановиться каменский автобус. На остановке не было ни души. Ветер гулял между высокими опорами моста. Он уже пригнал с того берега первые метельные снежинки. Они были колючими и больно кололи щеки. Однако Ветка не отворачивалась и не пряталась от них, иначе можно было прозевать съезжающий с моста автобус. А Ветке очень хотелось, чтобы мать увидела ее издали — заметенную снегом, мерзнущую на морозе так одиноко и несчастно.

Через мост тянулись грузовики, троллейбусы, легковушки, а каменского автобуса что-то все не было видно. А метель все сильнее и сильнее разыгрывалась… Ветка стала зябнуть. На шапку и на пальто уже нацепились толстым слоем колючие снежинки.

Она отвернулась на несколько секунд от моста и от реки» чтобы дать лицу согреться, и тут же увидела, что к остановке подходит заметенный, как и она, колючими снежинками с ног до головы высокий широкоплечий человек. Тоже, наверно, идет кого-то встречать. Человек подходил ближе, и, когда до остановки ему осталось пройти всего несколько шагов, Ветка вгляделась в него и обомлела. Отец!

Он узнал ее позже, чем она его, а потому у нее было больше времени на то, чтобы прийти в себя и разработать план, дальнейших действий.

— С ума сошел! — закричала она на него, когда он подошел ближе. — В такую погоду! Уж не в Каменск ли ты снарядился? Хочешь воспаление легких получить, да?

Отец, похоже, вовсе и не растерялся, увидев Ветку.

— Собственно говоря, — сказал он ей спокойно, даже улыбаясь, — собственно говоря, гулять рекомендуется в любую погоду.

— С температурой? И это еще медик говорит! И вроде бы взрослый человек!

Ветка высказалась бы и построже, но в этот момент к остановке подкатил каменский автобус. Из автобуса вышли все пассажиры. Матери среди них не было.

Ветка на всякий случай заглянула в автобус, хотя и она сама, и отец прекрасно видели, что в автобусе никого, кроме водителя, не осталось.

— Может быть, расхворалась тоже! — вздохнула Ветка. — Наверно, и в самом деле эпидемия началась… Может, все-таки мне поехать в Каменск, а?

— Не надо! — тихо сказал отец. — Не надо, дочка!

Они постояли еще немного возле пустого автобуса, а потом пошли вдоль набережной, хотя им там совершенно нечего было делать. Им надо было подняться вверх, к улице, что вела к их дому и к Веткиной школе. Но отец почему-то пошел вдоль набережной.

Да уж к автобусу ли, с которым должна была приехать мать, он сюда пришел?

Они шли и молчали. И река, вдоль которой они шли, тоже молчала. Хоть еще и непрочный, но сплошной, огромный панцирь покрыл ее ледяной целиной, и ветер наметал снег на эту целину, укрывал ее белой скатертью. Стало уже почти светло, хотя метельное небо оставалось пасмурным, а далекий горизонт за рекой тонул в темной, почти черной пелене бурана. Ветер бил сбоку, в левую щеку, колючим снегом. Набережная была безлюдной, лишь двое лыжников шли по лыжне, проложенной вдоль заметенного снегом газона. Наверно, им тоже рекомендовали гулять в любую погоду.

Ветка и отец шли вдоль реки. Шли неизвестно куда, шли и молчали. А Ветке нужно было в школу. А отец был болен, и ему нужно было в постель, под теплое одеяло. А они все равно шли вдоль реки. И Ветку не оставляло странное чувство — казалось ей, что отец торопится сделать что-то важное, что-то очень важное для него, что-то такое, что сделать может только он один. Только он один на всем белом свете.

Если он пришел встретить мать, так ведь не встретил! Если за Веткой, так ведь нашел ее, и зачем же теперь они идут незвестно куда? Что же так мучает его и не дает покоя в этом. Что гонит его, даже такого больного, из дома, из теплой уютной квартиры навстречу надвигающемуся бурану?..

Отец вдруг резко остановился.

В первый момент Ветке показалось, что отца рассердили ее мысли, которые он неизвестно как угадал. А потом она поняла, что он увидел что-то там, на реке.

Она вгляделась.

По такому еще совсем непрочному, такому тонкому льду реки уходила прочь от берега маленькая, удивительно знакомая фигурка в темной шубке и белой шапочке. Она даже не шла, она словно летела по льду — легко, невесомо…

— Это Настя! — прошептала Ветка, ужасаясь. — Это же Настя! Что же она делает, папа? Она же с ума сошла! Она же сошла с ума!

— Настя! — громко позвал отец.

Настя не остановилась. Казалось — это грозно надвигающаяся метель несет ее прочь, гонит в темные, почти черные снежные сумерки другого, далекого берега.

— Настя! — снова крикнул отец. — Не смей! Вернись!

Настя остановилась.

И тут же Ветке показалось, что Настя упала на колени. Лыжники, поравнявшиеся с ними, тоже увидели фигурку на льду, остановились и дружно ахнули. И в тот же момент Ветка увидела, как стремительно исчезает, уходит куда-то белая целина вокруг того места, где только что была Настя, образуя черный круг открытой воды…

И в ту же секунду оттуда, от этого черного зловещего круга, донеслось до них отчаянное, зовущее:

— Папа!

Отец почему-то резко, одним движением, отшвырнул Ветку в сторону — словно это она тонула…

Ветка упала на крутой газон, что так красиво зеленел на склоне летом, а теперь был мертвым и твердым, как камень, и, задыхаясь от ужаса, долго не могла подняться на ноги — под слоем снега была ледяная корка, и Ветка скользила по ней, не в силах встать и видя перед собой только одно: отец бежит туда, к реке, поглотившей Настю, на ходу сбрасывая с себя тяжелое пальто. И лыжники бегут туда же, в ту сторону, где чернеет этот смертельный круг открытой воды… А она, Ветка, все никак не может встать на ноги…

Когда же наконец она поднялась, то увидела: отец уже там, на самой кромке берега, на ступеньках набережной, ведущих к черному кругу… И дальше она увидела — он прыгнул на лед. И лед под ним тут же проломился. А Насти не было! И отца… отца тоже не было.

— Помогите! — закричала Ветка, закрыв лицо руками. — Помогите же! Помогите!

И больше она ничего уже не помнила. Кажется, она кричала даже тогда, когда ее вталкивали в какую-то машину. Кто-то спросил: «В больницу?» И знакомый, такой родной голос ответил: «Не надо! Живет! Дышит!» («Дышу», — подумала про себя Ветка.) Тот же родной голос сказал: «Чуть вверх. Вон к тому угловому дому».

И только увидев в зеркальце над ветровым стеклом лицо отца, сидящего на заднем сиденье, она наконец-то пришла в себя.

Она быстро обернулась.

Отец, промокший насквозь, в мокром, заледеневшем свитере, со слипшимися на лбу волосами, держал на коленях укутанную в его пальто Настю.

— Господи! Чем же я вас лечить буду! — воскликнула Ветка с отчаянием.

Дома они растирали Настю водкой. И на это ушло не меньше часа, потому что Настя не давалась и вырывалась из отцовских рук.

— Он же доктор! — кричала на нее Ветка. — Горе мне с вами со всеми! Сублимированные!

Потом они напоили Настю лекарствами, а отец выпил остатки водки, и Ветка погнала его в ванную париться.

О чем говорить с Настей, она совершенно не знала. Сейчас она могла только кричать на нее, но теперь кричать вроде бы не за что было. А та молчала, уткнувшись лбом в стенку.

— Настя!

Настя не отозвалась.

— Нет у меня никаких доказательств! Я сказала неправду. Прости меня, Настя!

Настя не пошевелилась. Только рука ее, лежащая поверх одеяла, чуть дрогнула — словно Настя хотела отстраниться от Ветки, но раздумала.

Уж не такими ли точно словами признавалась и Евфалия Николаевна в том, что у нее нет доказательств? И Настя ей почему-то не поверила и ушла от деда. Теперь она и Ветке не верит?