Лавр Корнилов - Александр Ушаков

Предполагалось, что Московское совещание не будет принимать каких-либо резолюций, а лишь выслушает мнение различных слоев общественности. Никакими властными полномочиями оно не обладало, и в этом смысле эффективность его была минимальной. Все должно было вылиться в дорогостоящую и шумную церемонию. Не случайно, что совещание немедленно окрестили «коронацией» Керенского, памятуя, что и проходило оно в древней столице, где традиционно короновались русские цари.

В преддверии совещания Москва стала центром политической жизни страны. За несколько дней до его начала здесь, в здании университета на Моховой, собралось «малое» совещание, объединившее представителей правого крыла российской общественности. В отличие от социалистов, они до сих пор не имели своего центра консолидации. Государственная дума, некогда породившая Временное правительство, благополучно умерла в родах. Те ее депутаты, кому не досталось министерских портфелей, время от времени еще собирались на «частные заседания», но их голоса были не слышны на фоне громких революционных лозунгов.

«Малое» совещание заявило себя беспартийным, но уже сам сравнительно однородный его состав наталкивал на мысль о вполне определенных политических предпочтениях делегатов. Среди них были представлены члены прежней Государственной думы во главе с ее председателем М.В. Родзянко, оставшимся в новых условиях не у дел. На совещании присутствовали и представители торгово-промышленных кругов, руководства кадетской партии. Особое внимание среди прочих делегатов привлекала группа известных генералов — М.В. Алексеев, А.А. Брусилов, донской атаман А.М. Каледин, герой Кавказа генерал от инфантерии Н.Н. Юденич.

Характер обсуждаемых вопросов тоже не оставлял сомнений в настроениях присутствующих. В итоге обсуждения совещание приняло резолюцию, констатировавшую кризис власти, разруху в экономике и разложение армии. «Время не ждет, и медлить нельзя. Правительство должно немедленно и решительно порвать со служением утопиям, которые оказывали пагубное влияние на его деятельность»{306}. Власть должна решительно порвать с советами и комитетами, искать опору не в партиях и классах, а в широких народных слоях.

Все это очень напоминало положения записки Корнилова. Не удивительно, что имя Верховного главнокомандующего всплывало на совещании неоднократно. На второй день работы делегаты получили информацию о готовящемся смещении Корнилова с должности главковерха. По предложению председательствовавшего на заседании Родзянко было решено отправить Корнилову телеграмму с выражением полной поддержки. «Совещание заявляет, — говорилось в этом послании, — что всякие покушения на подрыв Вашего авторитета в армии и России считает преступным и присоединяет свой голос к голосу офицеров, Георгиевских кавалеров и казачества. В грозный час великого испытания вся мыслящая Россия в Вашем великом подвиге на воссоздание армии и спасения России»{307}. Составлена телеграмма была несколько неуклюже, но общий смысл ее вполне понятен.

По итогам совещания был сформирован постоянно действующий Совет общественных деятелей. В его руководящий центр — бюро вошли М.В. Родзянко, кадеты П.Н. Милюков, В.А. Маклаков и А.И. Шингарев, известный экономист и философ П.Б. Струве, генерал М.В. Алексеев, бывшие думские лидеры умеренно правых В.В. Шульгин и С.И. Шидловский. В дальнейшем Совет общественных деятелей будет играть заметную роль в корниловском выступлении, в судьбе самого Корнилова.

Между тем в Москву съезжались участники собственно Государственного совещания. Его открытие состоялось 12 августа 1917 года в здании Большого театра. Неприятным сюрпризом для устроителей в этот день стала массовая забастовка рабочих крупнейших предприятий Москвы и транспортных служащих. С утра в городе не ходили трамваи, с улиц пропали извозчики, и делегатам, прибывшим по железной дороге, пришлось добираться до центра пешком. Здание театра было оцеплено тройным кольцом юнкеров. Это тоже было сигналом для внимательного наблюдателя — власть не нашла другой охраны, на которую могла бы положиться.

Огромный театральный зал был забит до последнего предела. В царской ложе разместились иностранные дипломаты, бельэтаж и галерку занимала приглашенная публика. Даже на сцене за спиной президиума стояли ряды стульев, предназначенных для журналистов и почетных гостей. Делегаты совещания разместились в партере и первом ярусе лож. Неизвестно, было ли так задумано с самого начала, но места слева от центрального прохода (если смотреть с председательского кресла) заняли представители Советов, справа — члены Государственной думы и делегаты от торгово-промышленных объединений.

В назначенный час на сцене появился Керенский и другие члены правительства. Премьер-министр занял председательское место. За его спиной навытяжку встали адъютанты, справа — молодой моряк в белоснежном кителе, слева — армейский офицер. В этой детали так и чувствуется присущая Керенскому тяга к внешним эффектам. Но на этот раз чувство меры ему изменило. В перерыве адъютантам Керенского была передана записка, в которой говорилось, что по уставу парные часовые возможны только у гроба главы кабинета. В результате, все последующее время они скромно просидели в уголке.

Вступительная речь Керенского растянулась на полтора часа. Многие делегаты из провинции в первый раз видели воочию главного героя революции, но знакомство это оказалось разочаровывающим. «Перед ними стоял молодой человек с измученным, бледным лицом, в заученной позе актера. Выражением глаз, которые он фиксировал на воображаемом противнике, напряженной игрой рук, интонациями голоса, который то и дело целыми периодами повышался до крика и падал до трагического шепота, размеренностью фраз и рассчитанными паузами этот человек как будто хотел кого-то устрашить и на всех произвести впечатление силы и власти в старом стиле. В действительности он возбуждал только жалость»{308}.

Речь Керенского было полна невнятных угроз, без указания их конкретного адресата. Расшифровать это мог только тот, кто был посвящен в дворцовые интриги новых обитателей Зимнего. Но намек на отсутствовавшего главковерха прозвучал достаточно ясно: «Все будет поставлено на свое место, каждый будет знать свои права и обязанности, но будут знать свои обязанности не только командуемые, но командующие»{309}. К этой теме оратор возвращался вновь и вновь: «И какие бы кто бы ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее». В этот раз местоимение «я» звучало у Керенского особенно часто. Создавалось впечатление, что глава правительства потерял какую-либо опору и в одиночку противостоит натиску врагов.