Лис - Михаил Нисенбаум

отрадным избавлением от настоящего. Когда-то давно, в августе, Тагерта уволили из университета ровно на три дня. Поскольку эти три дня приходились на время летних каникул, увольнения можно было даже не почувствовать. Но Сергей Генрихович почувствовал. Теперь все куда серьезнее, за три дня не проскочишь. Катастрофа готовится основательно, надолго, навсегда. Почему же он так счастлив? Возможно, всему виной обмен тайными почеркушками на зеленой доске.

Глава 12

Две тысячи второй

Василий Сольцев – враг костюмов. Сольцев не выносит, когда мать просит его надеть костюм или постричься. Он согласился пойти на юрфак, но больше никаких уступок. На занятия ходит? Ходит. Экзамены сдает? Сдает. Кое-кто из ребят с короткими стрижками да в костюмчиках учится и похуже. Мать старается о нем не беспокоиться, но получается у нее плохо.

На письменном столе у Василия живет маленькая собачка, фарфоровый сеттер размером с мизинец. Это Васин талисман. Иногда, если день не задался, Вася берет собачку, гладит, разговаривает с ней, а потом переставляет на другой край стола или даже на подоконник: авось на новом месте она лучше облает злых демонов и отгонит их от Васиной удачи. Прежде собачка терлась у ног фарфорового охотника. Но когда Василию исполнилось шесть – как раз в тот год от них ушел отец, – охотник с сеттером ухнули с отцова стола на пол, охотник расшибся, а собачка на обломке фарфоровой кочки выжила, потому что была счастливее фарфорового человека, да и нужнее, пожалуй.

Когда Сольцев оставался дома один – матери приходилось помногу работать, он беседовал с фарфоровым песиком, просил его не плакать и не бояться: «Тебе уже восемь лет, ты взрослый и всем наваляешь одной левой».

Теперь Василий Сольцев на третьем курсе ГФЮА, у него длинные волосы, твердый взгляд, ботинки-гриндерсы. Он любит стихи Гумилева, игру «Голден Экс», песни Procol Harum и продолжает – разумеется, тайком – играть с судьбой при помощи фарфоровой собачки.

•

Вверх по улице тек холодный влажный ветер, кое-где белели полоски нерастаявшего снега. По берегу ветра Сольцев пробирался в институт на отработку. По субботам студенты дневного отделения не учатся, но над Василием висел долг по французскому допчтению. Он вышагивал с непокрытой головой, с покрасневшим носом, руки – в карманах кожанки, как курьи крылышки (карманы слишком высоко, но без перчаток дуборно). Сольцев был абсолютно спокоен: к отработке не готовился и знал о своем провале наверняка. По-умному-то надо было потянуть недельку, но деканат явил козье рыло и велел показаться, не то семинарского зачета не видать. «Задача простейшая, – рассуждал Василий Сольцев, пытаясь держаться победительного равнодушия. – Отмечусь – и в дамки. Время выиграно, а больше ничего и не надо». И по институтским коридорам он несся, словно хмурый ветер.

Француженка Эльвира Ивановна консультировала в преподавательской на пятом этаже. Войдя в накуренную комнату, Василий обнаружил помимо Эльвиры Ивановны двух незнакомых девиц, вероятно, с заочного. Вид у девиц был растерянный, чтобы не сказать ошарашенный.

Преподавательская разделялась на две половины высоким шкафом. В углу за столом сидела Эльвира Ивановна, молодая дама, напоминающая сыча в солнцезащитных очках. Кресло заплыло фигурой француженки, так что могло показаться, будто Эльвира Ивановна грузно парит над полом. Короткие платиновые кудряшки и очки дышали неумолимостью.

– Но мы думали… Точнее, нам сказали, что семинар ставят на консультации. Допчтение же у нас сдано, – лепетала одна из заочниц.

– Кто вам сказал? – в голосе Эльвиры Ивановны слышалась усталая брезгливость.

– Девочки в группе. И методистка…

– Вот пусть вам девочки и ставят семинарский зачет.

«Э-э-э, – подумал Сольцев, – да тут жарковато. Не прогуляться ли пока до буфета?»

Надеясь встретить кого-нибудь из группы или хотя бы с курса, Василий спустился на первый этаж. В буфете было пусто, буфетчица вытирала столы влажной тряпкой. Тряпка оставляла на столе шагренево сжимавшиеся зеркальные полосы и пятна. В витрине на тарелке мерзли бутерброды с сыром. Повернувшись так, что волосами опахнуло плечо, Сольцев двинулся обратно на кафедру.

Войдя в комнату, он увидел, что мизансцена изменилась. Заочницы с распаренными лицами улыбались и кивали Эльвире Ивановне. Сама же Эльвира расписывалась в одной из зачеток. Василий удивился. Что случилось за десять минут его отсутствия? Прижимая к груди заполненные зачетки, студентки прощались, пятились и, чуть не сбив незамеченного Василия, выскочили вон.

– Так что, Сольцев? – весело спросила француженка. – Плохи ваши дела?

– Но, па дю ту, мадам[18]. Хотелось бы явиться через неделю и поразить вас… (он хотел сказать «в самое сердце», но передумал) …великолепием моих знаний.

– Великолепием? Ну-ну. Что ж, ступайте. Но следующая суббота – последний срок. Да и народу будет туча.

«Сама ты хорошая туча», – подумал Василий и двинулся к выходу. Мысли об увиденном и не вполне понятом неотвязно порхали за ним. Почему так смягчилась Эльвира, которую в первый раз он застал в состоянии неприязненной непреклонности? Что могли ей сказать эти бестолковые заочницы? Почему не сказали этого сразу? Очевидно, француженка твердо отказалась ставить семинар. А через десять минут поставила.

Солнце холодно выглянуло из-за бегущих облаков, и пресненские дома сделались более цветными.

Жалость? Усталость? Что смягчило жестокую Эльвиру? И еще это выражение лиц двух дур, выходящих с кафедры… Да, и с лицами было непонятно, нехорошо. Что-то там примешивалось к облегчению – пришибленность, что ли. И вдруг Сольцев все понял.

– Мать моя женщина! – сказал он с восхищенным ужасом.

Взятка! Это могла быть только взятка. Теперь все сходилось: и неприятный тон первого разговора, и перемена решения, и пристукнутое смягчение лиц.

Конечно, Василий слышал о взятках, в том числе в ГФЮУ, но то были разговоры. Сегодня все произошло практически у него на глазах.

Сольцев сделал несколько шагов и остановился. Предзимний ветер гнал по волнам его рок-шевелюру. Сольцев не двигался, потому что двигался мир вокруг – не то чтобы менялся, а находил новое объяснение. Василий смотрел на вереницы бегущих машин и взахлеб обращался в новую религию: религию неверия. Все происходящее делалось четче, графичнее, ритмически укладываясь на свои места: придирчивость преподавателей, обилие тупиц среди бюджетников, отчисление одних и неотчисление других. Он снова зашагал в сторону метро. Торжество открытия ускоряло походку. Главное дело, вся эта ложь существует годами и прикрывается галстучками, белыми рубашечками, блестящими портфелями и красивыми словами: правопорядок, дисциплина, честность.

Еще одна, отдельно текущая мысль, касалась очередного визита к Эльвире Ивановне. Нет, от него она денег не дождется. А может, наоборот, вывести ее на чистую воду? Для начала он подготовится к консультации по высшему разряду, а там видно будет.

•

Вася Сольцев жил в Сокольниках вдвоем с матерью. Отец ушел от них, когда Васе было шесть, и до прошлого года объявлялся в виде денежных переводов. Сольцев подозревал, что звонки, письма, подарки отца мать могла утаить, но стоило об этом заговорить,