Нанкинская резня - Айрис Чан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Окончательное количество умерших в результате этих действий выглядит почти невероятным – от полутора до шести миллионов человек. Р. Дж. Раммел приводит относительно скромную оценку в четыре миллиона погибших, из которых все, кроме 400 тысяч, были гражданскими. Однако он отмечает, что многие миллионы умерли от голода и болезней, вызванных в основном японскими грабежами, бомбардировками и медицинскими экспериментами. Если добавить к общему числу эти смерти, можно сказать, что японцы убили во время войны с Китаем свыше 19 миллионов человек[572].
* * *
Большинство не в силах в точности представить, о чем думали японские солдаты и офицеры, совершая подобные зверства. Но многие историки, очевидцы, выжившие и сами исполнители строили теории насчет того, что стало причиной столь необузданной жестокости японской императорской армии.
Некоторые японские ученые полагают, что ужасы резни в Нанкине и прочих бесчинств времен китайско-японской войны были вызваны феноменом, именуемым «переносом насилия»[573]. По словам Танаки Юки, автора книги «Неизвестные ужасы: японские военные преступления во Второй мировой войне», тогдашняя японская армия обладала предпосылками для столь бесчеловечного поведения с самого момента ее создания по двум причинам: произвола и жестокости, которые позволяли себе военные по отношению к собственным офицерам и солдатам, и иерархической природы японского общества, в котором статус определялся близостью к императору. До вторжения в Нанкин японские военные подвергали своих солдат постоянным унижениям. Японские солдаты были вынуждены стирать офицерам нижнее белье или смиренно стоять, пока командиры избивали их до крови[574]. Словно на языке Оруэлла, рутинное избиение японских солдат, или «бэнтацу», именовалось офицерами «проявлением любви», а жестокая дисциплина в японском флоте, поддерживавшаяся посредством «тэккэн сэйсай», или «железного кулака», часто называлась «ай-но-мути», или «любовным кнутом»[575].
Часто высказывалось предположение, что те, кто имел меньше всего власти, зачастую оказывались наибольшими садистами, получив право распоряжаться жизнью и смертью тех, кто стоял еще ниже их в иерархии, и порожденная этим злость внезапно находила выход, когда японские солдаты отправлялись за границу. В чужих землях или колонизированных территориях японские солдаты – представители императора – наслаждались огромной властью над местным населением. В Китае даже самый ничтожный японский рядовой считался высшим по отношению к самому могущественному и прославленному местному жителю, и легко понять, каким образом годы подавленной злобы, ненависти и страха перед начальством выплеснулись в неуправляемое насилие в Нанкине. Японский солдат вынужден был молчать, пока его командиры поступали с ним так, как им хотелось, а теперь он мог поступать с китайцами так, как хотелось ему самому.
Вторым фактором, побуждавшим к жестокости, ученые считают крайнее презрение, с которым многие японские военные относились к китайцам – презрение, порожденное десятилетиями пропаганды, обучения и воспитания. Хотя японцы и китайцы обладают сходными, если не идентичными, расовыми чертами (что, по мнению японских ультранационалистов, могло угрожать японскому представлению о себе как о единственных в своем роде), в императорской армии были те, кто рассматривал китайцев как недочеловеков, убивать которых с моральной точки зрения почти то же самое, что давить жуков или резать свиней. Собственно, как до, так и во время войны японские военные на всех уровнях очень часто сравнивали китайцев со свиньями. Например, один японский генерал сказал корреспонденту: «Если честно, ваш взгляд на китайцев полностью отличается от моего. Для вас они люди, в то время как для меня они не более чем свиньи»[576]. Японский офицер в Нанкине, который связывал китайских пленных группами по десять человек, сталкивал их в яму и сжигал живьем, оправдывал свои действия словами, что чувствовал при этом то же самое, как если бы резал свиней[577]. В 1938 году японский солдат Адзума Сиро писал в своем нанкинском дневнике, что «свинья теперь ценнее, чем жизнь [китайского] человека – свинью хотя бы можно съесть»[578].
Третьим фактором была религия. Наделив насилие священным смыслом, японская императорская армия сделала насилие столь же могущественным культурным посылом, как и тот, что двигал европейцами во времена крестовых походов и испанской инквизиции. «Каждая пуля должна быть заряжена Путем Империи, а острие каждого штыка должно нести на себе Национальную Добродетель», – заявлял один японский генерал в своей речи в 1933 году[579].
Мало кто из японцев сомневался в справедливости их миссии в Китае. Нагатоми Хакудо, бывший японский солдат, участвовавший в Нанкинской резне, говорил, что его воспитывали в вере в то, что император естественным образом является мировым правителем, что японцы расово превосходят весь остальной мир и что предназначение Японии состоит в том, чтобы править Азией. Когда местный христианский священник спросил его: «Кто выше, Бог или император Японии?», тот не сомневался, что верный ответ – «император»[580].
Имея на своей стороне превосходящее Бога существо, японская армия могла сделать следующий шаг – принять на веру, что война и даже сопровождающее ее насилие в конечном счете принесут пользу не только Японии, но и ее жертвам. Некоторые воспринимали жестокость как необходимый инструмент для достижения японской победы, которая послужит всем и поможет создать лучший Китай в японской «великой восточноазиатской сфере совместного процветания». Подобное отношение отражается в поведении японских учителей и офицеров, которые бессмысленно избивали своих учеников и солдат, утверждая в промежутках между ударами, что все это лишь для их же блага.
Возможно, именно генерал Мацуи Иванэ лучше всего подытожил господствовавший в японской ментальности самообман, когда пытался оправдать зверства японцев в Китае. Прежде чем отправиться в 1937 году в Шанхай, он сказал своим сторонникам: «Я иду на фронт не для того, чтобы сражаться с врагом, но с теми же мыслями,
