Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

полночь 31 декабря 1899 года, когда Земля столкнется с огромным, в три раза большим, чем она, небесным телом. Поэтому все тогда много пили, кутежи длились до зари, до утреннего выхода рыбаков в море. Дино Вербер и их приглашал выпить по рюмке. Ладони у них были твердыми, как камень, и шершавыми, как напильник, а после рукопожатия с ними каждый уносил с собой в новый день серебро рыбьей чешуи. Если кто-то из тех людей жив, может, и его вспомнит, мелкого загребского торговца, приятеля Дино, который не пил, но всегда был пьянее всех.

Он был спокоен, потому что наконец услышал плохие новости, которых давно страшился.

Авраам Зингер больше не должен изнурять свое слабое тело надеждами на то, что это все-таки не произойдет. Разумному человеку хуже всего тогда, когда он надеется на что-то, что невозможно или очень маловероятно. Такие надежды изматывают, а кроме того, они быстро становятся самоунижением для человека. Но когда самое худшее все-таки приходит и надеяться больше не на что, чувствуешь огромное облегчение.

Вот так, без всякого сожаления, спокойный и счастливый, стоял Авраам в саду на Зеленгае, слушал стрекотание кузнечиков, представлял себе Цриквеницу и Кострену, и ему хотелось, чтобы вечер продлился подольше.

Та ночь в конце лета 1939 года, последняя ясная ночь перед началом осеннего сезона дождей, была идеальна для астрономии. Георг Зингер, сын брата Ария Альберта, был астрономом великой Варшавской обсерватории. Скоро больше не будет ни его, ни Варшавской обсерватории.

И об этом тоже думал Авраам Зингер, но не волновался. В ту последнюю летнюю ночь его не беспокоили мысли об уходах и исчезновениях, о смерти, какой бы она ни была, и о том, сколько будет тех, кто не доживет до следующего лета.

– Как несчастны сейчас те, у кого есть сыновья, – повторила госпожа Штерн утром, принеся ему чашку кофе с молоком.

– Да перестаньте вы об этом, – он нервно махнул рукой, кофе пролился на постель.

В те годы, пожалуй, не было еврея, который не помнил бы с детства историю про сыновей:

Иешуа, иерусалимский каменщик, был знаменит тем, что имел семь дочерей и ни одного сына. Ему нужно было найти семерых мужей для своих семи дочерей, но он никак не мог их найти, потому что над ним все издевались.

– Иешуа, Иешуа, – говорили ему, – а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

Стоило заносчивым иерусалимским парням произнести такое, как они тут же обращались в бегство, потому что Иешуа хватался за нож и пускался за ними вдогонку, чтобы за это оскорбление перерезать им горло. Да нож был ему даже и не нужен, вот каким был Иешуа. Огромный и сильный, руки словно два ствола молодого кедра, и каждому из парней, если б кого-то поймал, он мог бы большим и указательным пальцем согнуть и переломить позвоночник.

Когда он бежал, земля тряслась во всем Иерусалиме, у женщин падали на пол глиняные горшки с варившимся нутом, разбивались вдребезги на тысячу осколков, босые ноги наступали на эти острые кусочки и на пищу, дети вываливались из колыбелей, повсюду слышались визг и крики, не столько от страха, сколько от восхищения. Но Иешуа не мог быстро бегать, и ему не удавалось поймать того, кто крикнул ему:

– Иешуа, Иешуа, а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

Годы шли, а дочери Иешуа всё не выходили замуж, иссякала и юношеская дерзость, потому что жизнь ее подавляла. Но росли и взрослели новые дети, и когда они из детей превращались в парней, то приходили к его дому, а происходило это всегда в последние дни зимы: тогда и природа пробуждается, и молодые львы прогоняют с постаментов старых.

– Иешуа, Иешуа, – кричали они, – а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

На это Иешуа хватал со стола нож, и начиналась погоня по улицам Иерусалима, конец которой был известен каждому. Даже матери тех парней не боялись, что Иешуа догонит и зарежет их ребенка. Он еще никогда никого не поймал, не поймает и сегодня.

Это были сытые и богатые годы Иерусалима.

Это были годы дерзости, тогда о Боге и не вспоминали, исключая случаи, когда в конек крыши ударит молния и дом превратится в пепел и пыль.

Иерусалим тогда погряз в грехе.

Дочери Иешуа были печальны, их время постепенно иссякало. Но брать их в жены никто не хотел, потому что их дом был предметом издевательств.

Сам собой сложился обычай, что, когда парень становился взрослым мужчиной, свою храбрость он доказывал тем, что должен был под их окном выкрикнуть:

– Иешуа, Иешуа, а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

Нелегко жить под градом насмешек, нелегко, когда смеются над твоим домом. Никто уже не помнил, насколько красивыми или некрасивыми были дочери Иешуа, их считали некрасивыми, потому что они были причиной его позора.

А у Иешуа, когда он смотрел на них, сердце разрывалось на семь частей, и так каждый день, по семь тысяч семьсот семьдесят семь раз. Он не знал, как помочь дочерям: он подкупал ассирийских торговцев, чтобы те из дальних краев привезли к нему зятьев, плавал за море, в далекие островные страны, и искал кого-нибудь, пусть даже не обрезанного, кто взял бы его дочь, однако всякая попытка в конце концов терпела крах.

Ассирийские торговцы привозили в Иерусалим какого-нибудь бедалагу, но даже тот бежал сломя голову, узнав, каким посмешищем считали в Иерусалиме дом Иешуа и его дочерей.

Сам Иешуа как-то выискал на Кипре одного язычника с доброй душой, кривыми ногами и водянкой мозга, и тот по своей воле согласился жениться на самой старшей из дочерей каменщика.

Вот только язычник тот умер еще на борту судна.

Судить – не наше людское дело, однако удивительно то равновесие, на котором покоится мир. Противовесом смеху иерусалимской толпы были слезы Иешуа. Семь слез за семь дочерей, и так семь тысяч семьсот семьдесят и семь каждой ночью.

В конце концов больше не осталось ни одного молодого мужчины-иерусалимца, который не крикнул бы:

– Иешуа, Иешуа, а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

Иешуа, строя людям дома за малую плату, думал и об этом. Но было уже поздно: если кого сразу не поймал и не прирезал, то мстить потом такому уже нельзя. А он не поймал ни одного, потому что, если