За нашу и вашу свободу: Повесть о Ярославе Домбровском - Лев Славин

— Спасибо, Каетан, — сказал Домбровский сердечно.

На этот раз Домбровский захватил с собой рыболовные снасти. Он придал себе вид обывателя, который решил пополнить скудный продовольственный паек своей семьи. Это выглядело естественно, потому что положение со съестными продуктами в осажденном Париже с каждым днем становилось все хуже.

Не успел Ярослав пройти по Венсенскому лесу и полукилометра, как из-за деревьев выступили вооруженные люди. Это не были национальные гвардейцы. Не были это и линейные солдаты. Это были жандармы, военная полиция, созданная Трошю для борьбы со шпионажем и дезертирством. Они схватили Домбровского. У них был такой вид, словно они поджидали его. Его втолкнули в карету. И вскоре он очутился в той же самой мрачной парижской тюрьме Рокет, из которой совсем недавно его освободили. У тюрьмы этой была и добавочная «слава»: на ее дворе производились смертные казни. Окошко камеры Ярослава выходило во двор…

Никакие общественные протесты, никакой шум в печати, никакие делегации от партий, клубов, политических организаций не могли помочь Домбровскому. Генерал Трошю твердо решил расправиться с ним. Будущее Ярослава было неясным. То ли он подлежал суду, то ли высылке как «нежелательный иностранец». И то и другое прямо угрожало жизни Домбровского. Трошю ничего не стоило состряпать руками угодливых юристов и наемных лжесвидетелей дело о «шпионаже». Время было военное, враг стоял у ворот Парижа. Такие дела рассматривались военно-полевыми судами с молниеносной быстротой и неизменно кончались виселицей на дворе тюрьмы Рокет. Второй возможный вариант — высылка «нежелательного иностранца» к себе на родину. Домбровский значился русским подданным, а в России ждала его та же виселица.

Между тем Домбровского ждали в Вогезской армии. Нужда в нем стала там особенно острой после гибели Босака, павшего смертью храбрых под Дижоном.

И вот министр кабинета национальной обороны Гамбетта получает депешу от генерала Гарибальди:

«Гражданин! Мне нужен Ярослав Домбровский, проживающий в Париже, на улице Вавэн, в доме № 52. Если вы сможете отправить его мне на воздушном шаре, я буду вам очень признателен.

Джузеппе Гарибальди».

Скрепя сердце Трошю отворил перед Домбровским тюремные ворота. Вылететь к Гарибальди, однако, ему не удалось. Технические возможности парижских аэронавтов к этому времени были исчерпаны. Ярослав снова с головой окунулся в общественную и литературную работу. Он деятельно сотрудничал в левых газетах, главным образом в «Réveil»[19] Делеклюза и в «Patrie en danger!»[20] Бланки. Последняя была ему ближе других по своему наступательно-революционному духу.

Париж задыхался в блокаде. Ярослав не мог без боли смотреть на истощенное лицо Пели. Давно уже в городе не было говядины и баранины. А паек конины уменьшен до тридцати граммов. Спекулянты продавали собачье и кошачье мясо по пяти франков за фунт. Хлеб стал почти несъедобным, его делали с примесью овса, или ячменя, или риса. И все же он был главной пищей парижан, потому что давали все-таки по триста граммов на человека.

Но парижане продолжали сражаться. Рабочие отлили за свой счет четыреста пушек. Сто семьдесят из них Национальная гвардия поставила на Монмартрском холме, господствующем над городом.

Вечером шестого января Домбровский пришел домой необычно взволнованный. Пеля вопросительно посмотрела на него. Ярослав молчал. Пеля не спрашивала. Она знала: пройдет время, и он сам скажет. Действительно, съев скудный обед, он все так же молча вынул из кармана красную афишу и протянул ее Пеле. Прежде всего она взглянула на подпись. Там значилось: «Центральный комитет 20 округов». Это было воззвание к жителям Парижа. Пеля читала:

«…Выполнило ли свой долг правительство, взявшееся за дело национальной обороны? Нет. Своей медлительностью, нерешительностью и неспособностью наши руководители привели нас на край пропасти. Они не сумели ни управлять, ни бороться… Народ умирает от холода, а в ближайшие дни будет умирать и от голода. Бесполезные вылазки, кровопролитные сражения без всякого результата, постоянные неудачи — правительство хочет взять нас измором… Если у него есть хоть капля патриотизма, то его долг — уйти и предоставить парижскому народу самому позаботиться о своем освобождении. Городской Совет или Коммуна — все равно, как назвать его, — единственное средство спасения народа… Всеобщая реквизиция. Даровой паек…»

Пеля подняла глаза на Ярослава:

— Что это? Революция?

Он пожал плечами:

— Готовится восстание…

— Ты примешь в нем участие?

— Мне предлагают стать начальником генерального штаба будущей армии революционного правительства.

— Ты не ответил на мой вопрос.

Он улыбнулся:

— Пеля, милая, ты всегда все замечаешь. Нет, я не приму участия в восстании.

— Потому что не веришь в его успех?

— Тут обратная зависимость. Я не верю в его успех, потому что не принимаю в нем участия.

— Тогда прими!

Он покачал головой.

— Не мне, поляку, свергать французское правительство.

Пеля сдвинула тонкие брови.

— Ты уверен, что ты прав?

Он вскочил и взволнованно зашагал по комнате.

— Ты попала в самую точку, Пеля. Конечно, моим принципом и моим лозунгом остаются великие слова: «За нашу и вашу свободу!» Но то, что сейчас затевают бланкисты, слишком мелко, слишком семейно, слишком внутрипартийно. Конечно, если на парижских улицах вырастут баррикады, я буду на них. Но они едва ли вырастут… Парижский народ, мне кажется, еще не созрел для большого восстания.

Политическая проницательность не обманула Домбровского. Попытка создать в январе 1871 года Парижскую коммуну не удалась. Она привела к тому, что правительство закрыло рабочие и революционные клубы в городе как «очаги преступной агитации». Все жаждали мира, но не на любых условиях. Позорные и унизительные условия, предложенные немцами, возмущали народ: уступка Эльзаса и Лотарингии и контрибуция в размере пяти миллиардов франков. Парижане не верили, что правительство согласится на эти условия. Ждали.

Однако не прошло и месяца, и Национальное собрание в Бордо — «помещичья палата», как называли его в народе, — состоявшее в большинстве из представителей имущих классов, утвердило этот грабительский мир и избрало Тьера главой исполнительной власти. Париж — первоклассная крепость — четыреста тысяч войск, две тысячи орудий и митральез, почти пятьсот тысяч винтовок, огромное количество боеприпасов и продовольствия — все это было предано двадцать восьмого января семьдесят первого года.