Поклонник Везувия - Сьюзен Зонтаг

Плачущих домочадцев герцога вывели через заднюю дверь и вытолкали на улицу.

Все это время герцога и его брата, дрожащего от холода в ночной рубашке, держали под стражей в конюшне. Потом во дворе разожгли огромный костер, братьев вывели и привязали к стульям, так, чтобы они могли наблюдать за происходящим.

Всю вторую половину дня бандиты жгли их имущество. Рафаэль, Тициан, Корреджо, Джорджоне, Гуэрчино и все остальные шестьдесят четыре картины – в огонь. Книги, исторические, научные труды, книги о путешествиях, книги по искусству и технике; полные собрания Вико, Вольтера и д'Аламбера – в огонь. В ревущий костер то, что не горит: коллекцию везувианских камней – из пламени вышли и в пламя обратятся. Изящные часы, маятники, компасы, телескопы с платиновыми зеркалами, микроскопы, хронометры, барометры, термометры, одометры, графометры, эхометры, гидрометры, спиртометры, пирометры – разбиты и плавятся. Стало темнеть. Костер все горел. Настала ночь. Вышли звезды. Сожжение продолжалось. Брат герцога некоторое время кричал, умоляя его развязать, потом уснул. Герцог смотрел в огонь, глаза ел дым. Он захлебывался кашлем, но молчал. Когда бросать в костер стало нечего, бандиты окружили братьев и начали выкрикивать им в лицо оскорбления. Якобинцы. Французские подстилки. Потом несколько человек набрались храбрости и схватились за них, сначала за герцога. С него стащили башмаки и чулки и грубо развязали веревки, которые связывали за спиной его руки, чтобы снять шелковый сюртук, жилет, шейный платок и сорочку. Пока с него стаскивали одежду, герцог извивался, не для того, чтобы помешать, скорее наоборот, чтобы помочь и как можно скорее вновь принять неподвижную, гордую позу, единственное, чем он мог ответить на оскорбление. С обнаженным торсом, он снова поднял голову. До сих пор он не издал ни звука.

Больше куража – больше жестокости. Бочку дегтя, стоявшую в углу двора, подкатили ближе к огню. Несколько человек деревянными мисками зачерпнули из бочки обжигающий деготь и плеснули в брата герцога. Тот проснулся с воплем, отдернув голову, точно в него выстрелили. Потом его действительно застрелили. Тело отвязали и перевалили в костер. Герцог закричал.

Кто-то наблюдал за происходящим от ворот: человек в черном плаще и красивом пудреном парике и по обе стороны от него несколько солдат в форме муниципальной гвардии. Те среди толпы, кто заметил человека в черном, даже не узнав его, испугались.

Человек в черном неотрывно смотрел на герцога, не на лицо, а на бледный, тяжелый живот-, вздувающийся, содрогающийся от рыданий. Ступни герцога были красны – ему прострелили обе ноги, – но он все равно сидел на стуле очень прямо, снова со связанными за спиной руками.

Ни человек в черном, ни его охрана в происходящее не вмешивались. Но мучители герцога замерли в нерешительности. Они, казалось, понимали, что никто не собирается их останавливать, и все же не были уверены, можно ли продолжать. Человека в черном боялись все – все, кроме цирюльника, служившего у него осведомителем.

Цирюльник, с бритвой в руке, вышел вперед и отрезал герцогу уши. Как только те отделились от головы, нижнюю часть лица герцога закрыл фартук крови. Толпа завопила, пламя затрепетало, человек в черном замычал от удовольствия – и ушел, так что трагедия завершилась уже без него.

Вы видели, когда я ушел? – спросил Скарпиа на следующий день в таверне около гавани у одного из бандитов, своего наймита. – Что было потом? Он был еще жив?

Да, – ответил наймит. – Да, я же и говорю. Он кричал, и кровь бежала вниз по лицу и по голове.

То есть он был еще жив?

Да, милорд. Но знаете, как бывает, когда пот течет по груди…

(Наймит работал носильщиком портшеза и благодаря своей профессии был особенно хорошо знаком со всеми капризами потоотделения.)

…знаете, когда пот стекает по груди, он иногда собирается посередке…

(Безупречно одетый барон не знал; но продолжайте…)

…понимаете, кровь вот точно так же собиралась посередке, а он все старался сделать так, чтобы она стекла.

Носильщик портшеза прервал рассказ, чтобы показать, как это было: опустил подбородок на грудь и, собрав губы в куриную гузку, принялся дуть на место воображаемого скопления крови над складкой жира, опоясывавшей его талию.

Он дул, – сказал носильщик. – Понимаете? Дул и дул. Сдувал. И больше ничего. Хотел, чтобы кровь стекла вниз. Потом один из наших решил, что он пытается воспользоваться каким-то заклятием, дует на себя, чтобы исчезнуть, и снова В него выстрелил.

И тогда он умер?

Почти. Он же потерял столько крови.

Значит, он еще был жив?

Да. Да. Потом еще больше наших бросилось на него, с ножами. Один разрезал ему штаны спереди и отрезал… ну, вы понимаете, и поднял вверх, показал ребятам. А потом мы запихали тело в бочку с дегтем и бросили в огонь.

Когда весть о гнусном преступлении достигла Палермо, Кавалер пришел в ужас и надолго замолчал. Ему нравился герцог, и он восхищался его собраниями. Многие уничтоженные вещи были уникальны. Кроме картин, у герцога имелось несколько неопубликованных работ плодовитого Афанасия Кирхера. И еще, вспомнил Кавалер, рукопись – Кавалер опасался, что это был единственный экземпляр, – автобиография его друга Пиранези. Какая потеря. Лицо Кавалера исказилось. Какая невосполнимая потеря.

В течение многих дней жена Кавалера и Герой ни о чем другом не могли говорить. В судьбе герцога и его брата им виделось свидетельство предрасположенности любой неорганизованной толпы к возвращению в дикое состояние, а также необходимость защитить святость имущества, имущества привилегированных. Подобные убеждения разделял и Кавалер, но он рассуждал на эти темы менее многословно, менее яростно. Разумеется, коллекция – не просто особенная и особо уязвимая форма собственности, а нечто куда большее, но горе коллекционера никто не способен понять, разве что другие коллекционеры. А с уязвимостью плоти и общественною положения Кавалер уже почти полностью смирился.

Королева не испытывала ни горя, ни возмущения. Длинный отчет о кровавой расправе над герцогом, его братом и другими аристократами, попавшими в руки бандитов, который был составлен ее доверенным лицом в Неаполе, королева читала, когда пила чай со своим доверенным лицом здесь, в Палермо. Закончив читать, она передала письмо Скарпиа жене Кавалера. Je crois que le peuple avait grandement raison,[18] сказала королева.

Даже жену Кавалера передернуло.

Жена Кавалера не любила Скарпиа. Его никто не любил. Но она, как и всегда, старалась смотреть на вещи с точки зрения королевы. А королева объяснила дорогой подруге, что вот она не доверяла князю Пиньятелли, регенту, которого они назначили перед отъездом, – и оказалась права, и очень скоро получила доказательства своей правоты, когда всего через пару недель Пиньятелли сбежал из города. Этому калабрийцу, кардиналу Руффо, который готовится вернуться и организовать тайное сопротивление французам, королева тоже не доверяет. Но барону Скарпиа я верю, сказала она жене Кавалера.

Vouz verrez, ma chère Miledy. Notre Scarpia restera fidèle.[19]

В дни, последовавшие за убийством герцога и его брата, банды простолюдинов продолжали крушить и грабить дома аристократов, а патриоты, как они себя называли, укрылись в морской крепости Ово, из бойниц которой по ночам были видны костры французских лагерных стоянок за городом. Когда армия генерала Шампьоне вошла в Неаполь, Скарпиа ушел в подполье. Поэтому он не мог представить королеве свидетельства очевидца о тех трех днях, в течение которых между местным населением и французскими солдатами шло кровопролитное сражение, и о том моменте, когда над королевским дворцом водрузили триколор, а из крепости хлынули революционеры.

Укрытие в келье епископа, одного из его осведомителей, было надежным. Хотя, конечно, абсолютно надежных укрытий не бывает; сам бы он сумел себя выследить (зная, где дать взятку, а где применить пытку). В том, что революционеры его разыскивают, он не сомневался. Разве не он несет ответственность за смерть тех, кто чересчур поспешно решил стать заговорщиком? Разве не он преследовал многих из нынешних республиканских лидеров? Юристы, ученые, лишенные сана священники, профессора математики и химии – имена двадцати пяти человек, назначенных французским генералом во временное правительство, этих космополитов и мятежников, которых Скарпиа под любым предлогом отправлял за решетку, звучали как тюремная перекличка. Впрочем, они, кажется, не знают, где его искать. Не испытывая страха, Скарпиа чувствовал, что с каждым днем его ядовитая сущность все больше разжижается утомительными «я всегда знал» и «но никак не ожидал» епископа, а также, не в последнюю очередь, непривычным целибатом. В первый раз, когда он вышел на улицу, чтобы найти женщину, барон был уверен, что его узнали. Во второй раз, после того, как он постоял в толпе зевак, наблюдавших за посадкой большой сосны перед бывшим королевским дворцом, эта уверенность несколько уменьшилась. Барон провел еще несколько дней у епископа, а затем отправился домой, написал длинное донесение королеве и стал ждать ареста. Ждал он долго. Похоже, его враги были слишком великодушны, чтобы опускаться до мести.