Здесь и теперь - Владимир Файнберг

Я знал: это конец.

Не верил в силу дефицитных лекарств, которые врач посоветовала срочно достать. Какой‑то японский гамалон в ампулах, трентал, кавинтон…

Дойдя до остановки, рывком отряхнул шарф от налипшего снега, намотал на шею, застегнул пальто до горла. «Вот так оно случилось, — думал я, — оказывается, вот так…»

Вчера, добравшись домой из аэропорта, застал у постели матери Анну и участковую врачиху из поликлиники. Ставили банки.

Казалось, мать всего лишь простужена. Свистят лёгкие. Ничего больше. Ну, высокое давление. Тоже не раз бывало.

Когда врачиха, сделав напоследок укол, ушла, мать через силу улыбнулась:

— Как съездил?

— Замечательно съездил. Что сделать? Что у тебя болит?

— Мне лучше. Жалко — не успела…

— Что не успела?

Не ответила. Закрыла глаза, заснула.

Вечером сидели вместе с Анной на кухне, пили чай, разговаривали вполголоса. Оказалось, пока я находился с Нодаром в Грузии, они решили быстро сделать ремонт, по крайней мере побелить потолки, сменить обои в моей комнате.

Позавчера Анна с утра, побелив кухню, уехала на работу, а когда вернулась вечером, после того как купила в магазине обои, застала мать с температурой тридцать девять, в забытьи. Вздумала при распахнутой фрамуге вымыть заляпанный побелкой кухонный пол…

— Я виновата, — сказала Анна. — Нельзя было так оставлять, зная её характер. Пришла — фрамуга распахнута, сквозит.

— Что поделать, — ответил я. — Хороший характер. У мамы всю жизнь такой. Ложись спать.

— А ты? Я правильно сделала, что дала телеграмму?

— Еще бы. Пойду взгляну на неё, тоже лягу, устал.

— Расскажешь, как там у вас было с Нодаром?

— Конечно. Иди ложись.

Сейчас, когда, дождавшись автобуса, ехал из больницы к центру, я казнился, что в тот момент вчера вечером, наверное, упустил последний шанс, непоправимо упустил.

Тогда, войдя в комнату, я сел на стул у постели матери. Наверняка нужно было что‑то делать… Но что? Она спала, слышалось хриплое дыхание.

Снизилось ли после укола давление? Болела ли у неё голова? Сердце? Чтоб, не дай Бог, не сделать хуже, нужна была обратная связь, но мыслимо ли будить человека в таком состоянии? Я только шепнул, как в детстве: «Мама», коснулся губами влажного лба. И пошёл спать.

А на рассвете проснулся от страшного, непривычного звука. Из материнской комнаты доносилось мычание. Прерывистое. Жалобное.

Кинулся туда. Столкнулся со взглядом, полным муки.

В жизни я не был так растерян. Забыл себя. Забыл все. Мама не могла говорить, не могла шевельнуть правой рукой, правой ногой.

Как Анна дозванивалась, вызывала «скорую», когда вошли в комнату врач с медсестрой, когда появились носилки — ничего я не помнил. Помнил только, как сидел, склонясь над матерью в тесноте санитарной машины, все спрашивал у врача: «Скоро? Скоро? Куда мы едем?!»

Эти струи метели за окном, этот бесконечный путь… Вот, кажется, и Москва кончилась. «Куда вы её везёте?! Ведь у нас рядом больница, Боткинская».

Мать высвободила из‑под одеяла здоровую руку, потянула меня к себе. Пригнувшись к запёкшимся губам, различил только одно слово: «Плохо».

Я теребил за плечо врача, который сидел впереди рядом с шофёром: «Почему мы так долго едем?!»

«Центропункт дал восемьдесят первую больницу. Не волнуйте больную, сидите спокойно».

Даже сейчас, когда я ехал в автобусе из больницы, путь казался бесконечным. Это было Дмитровское шоссе. Метель не стихала, подлая мартовская метель.

…Когда мать выдвинули на носилках из «скорой», эта метель лепила ей в лицо, лепила, пока не внесли под козырёк подъезда приёмного покоя. Я шёл рядом, обтирая носовым платком её лоб, ресницы…

В приёмном покое взглянул на большие электронные часы. Было десять часов одиннадцать минут. Уютно сидящая у столика женщина–регистратор начала записывать имя, фамилию, возраст, домашний адрес. «Когда же начнёте лечить?! У неё инсульт!» — не выдержал я.

«Не мешайте работать. Иначе выведем».

Прошло сорок минут, я видел это по часам, пока пришёл врач, медсестра, взяли у матери кровь на анализ. Потом её увезли на каталке.

Еще через час узнал, что мать находится в третьем корпусе, на третьем этаже в восемнадцатой палате.

Корпус был новый. Лифт новый. Коридор новый. Я постучал в двери восемнадцатой палаты и, не дождавшись ответа, вошёл.

Палата была на троих. Слева и справа лежали две старушки. Еще впереди, слева, лицом к окну, лежала мать. Глаза её были закрыты.

«Мама, это я. Я с тобой».

Веки дрогнули, приоткрылись. Мать постаралась улыбнуться. Лучше бы она не делала этой попытки…

За стёклами автобуса проплыл Савеловский вокзал. Стараясь сдержать слезы, я смотрел в окно, вспоминал, как старуха, лежащая ближе к двери, сказала: «Не убивайся, сынок, мы все тут помрём»; как врач, которого я нашёл в ординаторской, подтвердил: «Левосторонний инсульт. Положение тяжкое. Если сможете — срочно достаньте вот эти лекарства. Дефицит. У нас таких нет». Выписал рецепты.

Сошел у «Новослободской», стал переходить на другую сторону. Услышал визг тормозов, резкий свисток над ухом.

— Почему идёте через проезжую часть?! Что, не видите перехода?

— Мать умирает.

Секунду милиционер смотрел на меня, потом взял за локоть, довёл до метро.

Я ехал в редакцию газеты. Знал: если кто и поможет достать лекарства, это только Анатолий Александрович.

Тот сразу все понял. Забрал рецепты. Стал дозваниваться сначала в Минздрав, затем куда‑то ещё. Теперь мне казалось, что если быстро достать лекарства, то они помогут… Во мне как бы заработали часы, отсчитывающие мгновения.

Я сидел по другую сторону стола, старался не смотреть на Анатолия Александровича, не подгонять его взглядом, думал: «Почему сегодня в палате, когда все‑таки попытался помочь матери, воскресить движение в её руке и ноге, ничего не вышло? Ровно ничего. Наверное, нужно было воздействовать на мозг, там, где прорвался сосуд, — запоздало сообразил я. — Но как воздействовать?»

Наконец Анатолий Александрович положил трубку, вырвал листок из блокнота, написал адреса двух аптек.

— Смотрите, одна в районе Рогожского вала, другая — в Измайлове. Гамалон в Измайлове.

— Спасибо. — Я направился к дверям кабинета.

— Стойте! Возьмите рецепты!

…Обратно в больницу я доехал лишь в пятом часу. Метель кончилась. Над Москвой открылось по–весеннему голубое небо.

Вбежал в палату, склонился над матерью.

— Как ты здесь? Достал лекарства, замечательные…

Здоровой рукой обняла мою голову, судорожно прижала к себе, к мокрой от слез щеке.

— Мама, ты чего?

Она силилась что‑то сказать. Я ничего не понимал. Тогда она сделала левой рукой жест, будто пишет.

Выхватил из кармана записную книжку, открыл на чистой странице, сунул в пальцы авторучку.

Большие, скачущие буквы заполнили весь листок —

БЬЮТ

БОЛЬНО

РУГАЮТСЯ

БОЮСЬ ОСТАТЬСЯ

В первую секунду, когда я прочёл, осознал смысл написанного, решил, что у неё помрачение ума… Повернулся к старухе, лежащей у стены.

— Разве здесь бьют?! — спросил я громко, чтоб слышала мать.

Но ответила не эта беленькая, испуганно глядящая выцветшими голубыми глазками старушка.

— А ты не знал, что ли, куда мать родную привёз? — ответила чернявая, цыганистая, лежавшая ближе к двери.

— Как укол али мокрое тащить, что нянька, что медсестра, и ударят, и обзовут, мол, скорей ворочайся, сволочь старая… Креста на них нет. Я тут одна встаю, так воды ей два раза давала. Мычит — пить хочет. А кто принесёт? Ты ей ещё дай: у ней губы спеклись. А лучше соку бы какого — сочка не привёз? Я б тоже попила… Ко мне ездить‑то некому.

— Мама, пить хочешь?

Она заморгала мокрыми ресницами, кивнула.

Графина с кипячёной водой не было, я взял с тумбочки гранёный стакан с остатками кефира, отмыл его под краном умывальника, налил воды, некоторое время подержал между ладоней, чтоб она хоть чуть согрелась, и поднёс матери.

Она пила жадно, до дна.

— Мама, я никуда не ухожу, скоро вернусь.

С записной книжкой в руках я вышел из палаты, прошёл по коридору к посту дежурной сестры.

— Где врач?

— В ординаторской. Если уже не ушёл, — ответила она, не поднимая головы от книжки.

Я бросился к двери с надписью «Ординаторская», открыл. Тот самый врач, который утром советовал достать лекарства, как раз стаскивал с себя белый халат.

— А! Добрый вечер! Удалось? — приветливо спросил он. — Я сейчас дам распоряжение сестре.

— Что это значит? — я поднёс к его глазам раскрытую записную книжку.

Тот внимательно рассмотрел каракули, перевёл взгляд на меня.

— Психическое. Проще говоря — бред.

— Вы уверены? Я хочу немедленно перевести маму в другую больницу. Или забрать домой.