Дьюма-Ки - Стивен Кинг

— Хорошо, Пэм. — Навалилась усталость. Не говоря уже о раздражении и злобе.

— Хорошо что?

— Хорошо, я тебя слышу. Чётко и ясно. Ошибки быть не может. Забудь об этом. Я хотел только одного — спасти Тома Райли.

На это ответа у неё не нашлось. Как и рационального объяснения, каким образом мне удалось узнать о планах Тома. На том мы и расстались. Кладя трубку, я думал: «Ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным».

Может, и она клала трубку с той же мыслью.

vi

Злость и разбитость не отпускали меня. Не помогала и сырая, мрачная погода. Я попытался поработать наверху, но ничего не вышло. Спустился вниз, взял один из альбомов и вдруг понял, что рисую те же загогулины, что и в прошлой жизни во время телефонных разговоров: мультяшных уродцев с большими ушами. Уже собрался в отвращении отшвырнуть альбом, когда зазвонил телефон. Уайрман.

— Ты придёшь во второй половине дня? — спросил он.

— Конечно, — ответил я.

— Я подумал, может, дождь…

— Я собирался приехать на автомобиле. Здесь я ни во что не врежусь.

— Хорошо. Но о часе поэзии можешь забыть. Она сегодня не в себе.

— Плоха?

— Такой я её никогда не видел. Разорванное мышление. Отрыв от реальности. Помрачнение сознания. — Он глубоко вдохнул и шумно выдохнул. В трубку словно ударил резкий порыв ветра. — Послушай, Эдгар, мне неудобно просить тебя об этом, но могу я ненадолго оставить её на тебя? Минут на сорок пять, не больше. У Баумгартенов нелады с сауной… что-то там с чёртовым нагревателем, к ним приедет электрик, но мне нужно показатьему, где распределительный шит. И, разумеется, расписаться на бланке заказа за выполненную работу.

— Нет проблем.

— Ты — прелесть. Я бы тебя поцеловал, если б не язвы на твоих губах.

— Пошёл ты на хер, Уайрман.

— Да, все меня так любят. Это моё проклятие.

— Мне звонила Пэм. Она поговорила с моим другом Томом Райли, — учитывая, чем эта парочка занималась в моё отсутствие, называть Тома моим другом было как-то странно, но, с другой стороны, почему нет? — Похоже, её стараниями план самоубийства сдулся.

— Это хорошо. Но почему я слышу печаль в твоём голосе?

— Она захотела узнать, откуда мне стало обо всём известно.

— То есть её уже не интересовало, как ты прознал о том, что она трахалась с этим парнем? Она спросила…

— Как я поставил ему диагноз «депрессия с суицидальным риском», находясь за полторы тысячи миль.

— Ага! И что ты ответил?

— Не имея под рукой хорошего адвоката, мне не оставалось ничего другого, как сказать правду.

— И она подумала, что ты — un росо loco.[91]

— Нет, Уайрман, она решила, что я — muy loco.[92]

— А есть разница?

— Нет. Но она будет размышлять над этим, и, поверь мне, Пэм — кандидат в олимпийскую сборную США по размышлениям, а потому, боюсь, моё доброе дело рикошетом ударит по моей же младшей дочери.

— Предполагаешь, что твоя жена будет искать виноватого.

— Предположение правильное. Я её знаю.

— Это плохо.

— И мир Илзе содрогнётся куда сильнее, чем она того заслуживает. Ведь и для неё, и для Мелинды Том был как дядя, с самого их рождения.

— Тогда тебе придётся убедить жену, что ты действительно всё это видел, и твоя дочь никоим образом не связана с этой историей.

— И как мне это сделать?

— К примеру, рассказать о ней что-то такое, чего ты не должен знать.

— Уайрман, что ты несёшь? По своей воле я такого сделать не могу!

— Откуда ты знаешь? Я должен заканчивать разговор, амиго. Судя по звукам, ленч мисс Истлейк только что отправился на пол. Ещё увидимся?

— Да. — Я собрался добавить: «До скорого», но он уже положил трубку. Я последовал его примеру, гадая, куда я подевал садовые рукавицы Пэм с надписью «РУКИ ПРОЧЬ». Может, если бы я их нашёл, идея Уайрмана уже не казалась бы такой безумной.

Я обыскал весь дом, безрезультатно. Возможно, я выбросил рукавицы после того, как закончил рисовать «Друзей-любовников», но сам такого не помнил. Не мог вспомнить. Знаю только, что больше никогда их не видел.

vii

Комнату, которую Уайрман и Элизабет называли Китайской гостиной, в тот день заливал грустный свет субтропической зимы. Дождь лил ещё сильнее, барабанил по стенам и окнам, поднявшийся ветер шумел в кронах пальм, окружавших «Эль Паласио», швырял их тени на стены. В этот день, придя в гостиную, я впервые не увидел на столе «живых картинок»: макеты зданий и статуэтки людей и животных пребывали в полнейшем беспорядке. Единороги чернолицый мужчина лежали бок о бок возле перевёрнутого здания школы. Если на столе и рассказывалась какая-то история, то я видел разве что эпизод фильма-катастрофы. Рядом с особняком в стиле «Тары» стояла жестянка из-под печенья «Суит Оуэн». Уайрман ранее объяснил мне, что нужно делать, если Элизабет попросит коробку.

Элизабет сидела в инвалидном кресле, ссутулившись, чуть заваливаясь на один бок, рассеянно оглядывая беспорядок на своём игровом столе, где обычно всё стояло на положенных местах. Её синее платье цветом практически не отличалось от огромных баскетбольных кедов «Чак Тейлор» на её ногах. Вырез-«лодочка» платья растянулся, превратившись в перекошенный раззявленный рот, открыв одну лямку комбинации цвета слоновой кости. Я задался вопросом, одевалась ли Элизабет этим утром сама или при помощи Уайрмана.

Поначалу она вела себя здраво, правильно произнесла моё имя, справилась о моём здоровье. Попрощалась с Уайрманом, когда тот отправлялся к Баумгартенам, и попросила его надеть шляпу и взять с собой зонт. И это было хорошо. Но когда пятнадцатью минутами позже я принёс ей из кухни еду, произошло резкое ухудшение. Элизабет смотрела в угол, и я услышал, как она бормочет: «Возвращайся, Тесси, возвращайся, тебе здесь не место. И заставь уйти этого большого мальчика».

Тесси, мне было знакомо это имя. Я воспользовался своим методом поиска ассоциаций и вспомнил газетный заголовок «ОНИ ИСЧЕЗЛИ». Одну из сестёр-близняшек Элизабет звали Тесси. Уайрман мне это говорил. Я буквально услышал его слова: «Предполагается, что они утонули», — и холод, как нож, полоснул мне по боку.

— Принеси мне это. — Элизабет указала на жестянку, и я принёс. Из кармана она достала статуэтку, завёрнутую в носовой платок. Сняла с жестянки крышку, посмотрела на меня — во взгляде смешивались озорство и смятение, так что захотелось отвести глаза, — и бросила статуэтку в жестянку. Послышался мягкий глухой удар. С крышкой у Элизабет поначалу не получалось, но она оттолкнула мою руку, когда я попытался помочь. Закрыла жестянку, протянула мне.