Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак

Париже. Смотря эту драму, все мужчины понимали, что можно выбросить свою законную жену в окно, а всем женщинам приятно было видеть себя незаслуженно обиженными. Женщины говорили про себя: «Это уж чересчур! Нас понуждают на такие поступки против нашей воли… но это с нами часто случается!» Однако создание столь прекрасное, как Эстер, разряженное, как Эстер, не могло показаться безнаказанно в литерной ложе театра Порт-Сен-Мартен. Оттого-то, едва лишь начался второй акт, в ложе двух танцовщиц словно разыгралась буря: они установили тождество прекрасной незнакомки с Торпиль.

— О-о! Откуда она взялась? — сказала Мариетта госпоже дю Валь-Нобль. — Я думала, она утопилась…

— Неужели это она? Она кажется мне раз в тридцать моложе и красивее, нежели шесть лет назад.

— Возможно, она хранилась во льду, как госпожа д’Эспар и госпожа Зайончек, — сказал граф де Брамбур, вывезший этих трех женщин на представление в ложу бенуара. — Неужели это та самая крыса, которую вы хотели прислать мне, чтобы прибрать к рукам моего дядюшку? — спросил он Туллию.

— Та самая! — отвечала Туллия, раскланиваясь, как на сцене. — Дю Брюэль, ступайте в партер, посмотрите, она ли это в самом деле.

— И как она задирает нос! — вскричала госпожа дю Валь-Нобль, пользуясь чудесным выражением из словаря этих девиц.

— О, она вправе кичиться! — возразил граф де Брамбур. — Ведь она с моим другом, бароном Нусингеном! Пойду туда.

— Ужели это та мнимая Жанна д’Арк, покорившая Нусингена, о которой нам все уши прожужжали последние три месяца?.. — спросила Мариетта.

— Добрый вечер, дорогой барон, — сказал Филипп Бридо, входя в ложу Нусингена. — Так вы, стало быть, бракосочетались с мадемуазель Эстер?.. Сударыня, я бедный офицер, которого вы когда-то выручили из беды в Иссудене… Филипп Бридо…

— Не помню, — сказала Эстер, наводя бинокль на залу.

— Мотмазель, — отвечал барон, — не назифают больше просто Эздер; он полючаль имя матам Жампи (Шампи) от атна маленки именьи, что я для он покупаль…

— Если вы ведете себя по-джентльменски в отношении госпожи де Шампи, то сама она, как говорят эти дамы, чересчур задирает нос!.. Сударыня, если вам неугодно вспомнить меня, то не удостоите ли вы признать Мариетту, Туллию, госпожу дю Валь-Нобль? — обратился к Эстер этот выскочка, снискавший благодаря герцогу де Мофриньез благосклонность дофина.

— Если эти дамы будут милы со мной, я расположена быть им приятной, — отвечала сухо госпожа де Шампи.

— Милы! — вскричал Филипп. — Они премилые, они называют вас Жанной д’Арк.

— Но если эти дам желают иметь ваш компани, — сказал Нусинген, — я оставляй вас, потому я много кушаль. Ваш карет и ваш слуг будут вас ожидать. Шертовски Ази!

— Неужели вы оставите меня одну в первый же вечер? — сказала Эстер. — Полноте! Надобно уметь умирать на борту корабля. Мне нужен свой мужчина для выездов. Ну а если меня оскорбят? Кого мне звать на помощь?

Эгоизм старого миллионера должен был отступить перед обязанностями любовника. У Эстер были свои причины держать при себе своего мужчину: принимая старых знакомых в его обществе, она рассчитывала уберечь себя от слишком настойчивых расспросов, неизбежных с глазу на глаз. Филипп Бридо поспешил вернуться в ложу танцовщиц и сообщил им о положении вещей.

— А-а! Так вот кто унаследует мой дом на улице Сен-Жорж! — сказала с горечью госпожа дю Валь-Нобль, которая, на языке этого сорта женщин, осталась на бобах.

— Может статься, — отвечал полковник. — Дю Тийе говорил мне, что барон ухлопал на этот дом раза в три больше денег, чем ваш бедняга Фале.

— Пойдем к ней? — сказала Туллия.

— Сказать по чести, нет! — возразила Мариетта. — Она чересчур хороша, я зайду к ней домой.

— Мне кажется, я нынче недурна, могу рискнуть, — отвечала Туллия.

Итак, отважная прима-балерина вошла в ложу Эстер во время антракта; они возобновили старое знакомство, и между ними завязался незначительный разговор.

— Откуда ты появилась, дорогая? — спросила танцовщица, не сдержав любопытства.

— О-о! Я жила пять лет в Альпах, в замке, с одним англичанином, ревнивым, как тигр. Это был настоящий туз. Я называла его: карапуз. Он был маленького роста, как судья Феррет. И вот я попала к банкиру! Как говорит Флорина, «из Сциллы да в Харибду». А теперь, когда я в Париже, я так хочу веселиться, что сам карнавал мне не брат! У меня будет открытый дом. Ах! Надо встряхнуться после пяти лет затворничества, и я намерена наверстать упущенное. Пять лет с англичанином — это чересчур! Должникам и то дают всего только шесть недель…

— Тебе барон подарил эти кружева?

— Нет, это остатки от моего туза… Мне так не везет, дорогая! Он был полон желчи, как смех друзей при наших успехах; я думала, что он умрет через десять месяцев. Куда там! Он был несокрушим, как Альпы. Не надо доверять тому, кто жалуется на печень. Я слышать больше не хочу о печени… Я чересчур верила… небылицам… Мой туз меня обокрал. Он все же умер, но не оставив завещания, и его семья выставила меня за дверь, точно я какая-нибудь зачумленная. Поэтому я и сказала вот этому толстяку: «Плати за двоих!» Вы правы, называя меня Жанной д’Арк, я обесславила Англию! И я умру, быть может, сожженная…

— Любовью! — сказала Туллия.

— …и заживо! — отвечала Эстер, задумавшись. Барон смеялся, слушая эти грубоватые шутки, но они не всегда доходили до него сразу, оттого-то его смех напоминал запоздалые вспышки фейерверка.

Каждый из нас живет в какой-нибудь среде, и все мы, в любой среде, равно заражены любопытством. В Опере приключения Эстер на другой же день стали новостью кулис. Уже между двумя и четырьмя часами весь Париж Елисейских Полей признал Торпиль и выведал наконец, кто был предметом страсти барона Нусингена.

— Вы, верно, помните, — сказал Блонде, встретившись с де Марсе в фойе Оперы, — что Торпиль исчезла на другой же день после маскарада, когда мы ее признали в любовнице этого мальчишки Рюбампре?

В Париже все становится известным, как в провинции. Полиция с Иерусалимской улицы не так искусна, как полиция большого света, где все, сами того не замечая, следят друг за другом. Поэтому Карлос верно угадал, в чем была опасность положения Люсьена во время эпопеи на улице Тетбу и позже.

Нет ужаснее положения, чем то, в котором очутилась госпожа дю Валь-Нобль, и выражение осталась на бобах передает превосходно ее состояние. Беспечность и расточительность таких женщин мешает им заботиться о будущем. В этом особом мире, гораздо более забавном и остроумном, нежели принято думать, только женщины, не обладающие той бесспорной, почти неувядаемой красотой, которая удовлетворяет всем вкусам, короче говоря, только женщины, способные внушать любовь