Синий дым - Юрий Софиев

— А вот не могу я работать здесь, в Европе всюду коммерция, ее требования предъявляются и художнику, требования, никакого отношения к искусству не имеющие. А я всю жизнь был «попиком», бескорыстным «священнослужителем искусства».

В 1938 году ему удалось вместе с женой, тоже художницей, Виноградовой, возвратиться на Родину. Он умер в Ленинграде во время блокады.

Таким же русским и так же тосковавшим по России был и художник Коровин. Однако ему удалось создать замечательную серию картин «Ночной Париж». Несомненным талантом были отмечены и его литературные опыты. Он печатал в эмигрантской прессе милые, живые рассказы — воспоминания о русской жизни, о России, о своих соратниках по искусству, о творческих верхах русской интеллигенции.

Трудно жилось и Куприну. Совсем измученный нуждой и болезнями, в конце тридцатых годов он вернулся на Родину. Что, несомненно — все большие творческие люди русского зарубежья глубоко тосковали по своей стране.

Теперь о Бунине. Слишком часто Ивана Бунина, в угоду преходящей «злобе дня», шельмовали безнадежным «мертвецом хороня вместе с ним его могучий, прекрасный талант. Думается, спокойная, трезвая объективность требует признать, что ни «Жизнь Арсеньева», ни «Темные аллеи», ни другие произведения, написанные в эмиграции, полные зрелого таланта, по своей художественной ценности и высоте совершенного мастерства нисколько не уступают ни «Деревне», ни другим произведениям, созданным писателем еще до революции в России.

Революция развела прежних друзей по противоположным, враждебным лагерям: Горький — Леонид Андреев, Горький — Бунин. Однако недаром Горький советовал молодым советским писателям учиться высокому художественному мастерству и великолепному русскому языку у Бунина. Теперь время утвердило за Иваном Буниным прочное место в рядах классиков русской литературы.

Во время великих революций, в особенности при смене одного класса другим, неизбежно рвется национальная культурная традиция. Обычно в эти эпохи появляются люди, чувствующие себя «людьми первого дня творения», начисто отрицающие все, что было до них. И тогда часто отметаются, с действительным шлаком истории, и неизбывные культурные ценности, созданные гением народа на различных этапах его исторического пути. Но проходит время, и во имя единства и целостности национальной культуры выросшее культурное самосознание народа начисто вычеркивает из народной памяти рьяных отрицателей Пушкина, Достоевского, Толстого, Бунина и других, а Пушкин по-прежнему, как ни в чем не бывало, стоит себе со склоненной головой на московском бульваре…

Во Франции развивались события «Народного Фронта». В Испании началась гражданская война. В различных кругах эмиграции, конечно, по-разному относились к этим событиям, по-разному относились к ним и в литературной среде. Еще за несколько лет до этих событий Мережковский с Гиппиус ездили на поклон к королю Александру в Югославию — за денежными подачками. Александр принял их весьма милостиво, долго беседовал с ними, наградил Мережковского орденом св. Савы 1-й степени — высшим орденом королевства. А Зинаиде Гиппиус пожаловал Саву 2-й степени (возможно, это было связано с какой-то денежной пенсией). Разговор шел на французском языке. Как у нас потом сплетничали, будто бы Гиппиус своим капризно-кокетливым тоном сказала Александру: «Стыдно, стыдно, король, забывать русский язык!» Когда-то Александр учился в России и более-менее знал русский язык. По возвращении в Париж, на воскресных сборищах «Зеленой Лампы», на квартире у Мережковских шли шуточные представления — рядили в алую муаровую ленту через плечо и большую нагрудную звезду ордена Саввы поэта Георгия Иванова, уверяя его, что он похож на высокого полномочного посла. Илья Голенищев-Кутузов, для которого Югославия была тогда второй родиной и который приехал из Белграда в Париж защищать докторскую диссертацию и бывал на всех литературных сборищах, возмущенно говорил мне: «Знаешь, на меня производят совершенно отвратительное впечатление эти шутовские комедии, это декадентски-циничное неуважение к высоким государственным орденам и наградам».

В ожидании денежных щедрот, ездил Мережковский на поклон и к Муссолини в Рим. Говорили, когда русский писатель заявил итальянскому диктатору о своем желании написать книгу: «Данте и Муссолини», дуче похлопал маленького безумного старика по плечу и сказал: «Пьяно, пьяно, сеньор Мережковский!» (что по-русски значит: «Потише, потише!») На это, видимо, у дуче хватило чувства юмора, но денег он Мережковскому не дал, как ни уверял его старик, что он «всегда против большевиков, хоть с чертом!» Может быть, на это дуче обиделся?

И мои сверстники относились к событиям по-разному. Алексей Эйснер, как почти все члены «Союза за возвращение на Родину», уехал в Испанию добровольцем в «Интернациональную бригаду». Он попал в 11-ю, к генералу Лукачу (Мате Залке) и получил назначение на должность адъютанта генерала. Пережил трагическую гибель своего начальника, к которому был очень привязан и искренне ему предан, после несчастного окончания гражданской войны, уже в чине капитана Республиканской Армии, снова пробрался в Париж, и в 1938 году ему удалось уехать в Союз. Но на родину попал в трудные годы сталинского культа личности. Вскоре был репрессирован и 19 лет провел в заключении. Затем пришла справедливая реабилитация, и Эйснер возвратился в Москву. Беда не сломила сильного человека. В 1963 году в издательстве «Советский писатель» вышла прекрасная талантливая книга Алексея «Сестра моя Болгария», она посвящена встрече с двумя старыми боевыми товарищами, которые сражались вместе с Алексеем в Интернациональной бригаде в Испании, и поездке Эйснера к ним, в гости в Болгарию. Алексей прислал мне свою книгу с трогательной дарственной надписью.

По-разному смотрели на события и два приятеля, дружившие со студенческих сорбоннских дней, Борис Вильде и поэт Юрий Мандельштам — из пиетета к Осипу, Юрия называли шутя: «Мандельштам-ненастоящий». Вильде работал в «Музее человека» (научно-исследовательский институт этнографии, антропологии, языковедения и других наук по истории человека). Блестящие доклады молодого ученого о социально-экономических строях исчезнувших и современных цивилизаций, по вопросам антропологии и этнографии очень высоко оценивались специалистами.

Вильде (Борис Дикой) вел активную деятельность и в русской литературной среде: сотрудничал в «Числах», альманахах «Круг» и разных журналах, принимал участие в литературных докладах и дискуссиях, выступал со своими произведениями на литературных вечерах. Красивый мужчина, с закинутыми назад светлыми волнистыми волосами, со светлыми же и очень выразительными, умными, холодноватыми глазами, всегда очень сдержанный, он появлялся на наших литературных вечерах чаще всего вместе со своей красавицей-женой — дочерью известного французского ученого, тоже антрополога, профессора Фердинанда Лотта. Лотт был женат на русской, и потому дочь их отлично владела русским языком.