Лже-Нерон - Лион Фейхтвангер

   Вместе с тем он приступил к осуществлению своей заветной мечты.  Скала, которая высилась над Эдессой, по его замыслу, должна была  превратиться  в гигантский барельеф, который, по образцу  восточных  памятников,  сохранит для  вечности  черты   императора.   Обожествленных   императоров   обычно изображали уносящимися в небеса на орле. Он, Нерон, дал  скульптору  более смелый мотив.  Он  хотел  унестись  верхом  на  летучей  мыши  и  требовал реалистического  изображения:  не  приукрашивать  его   собственных   черт; уродливую, жуткую морду и обезьяньи когти животного, на котором  он  будет изображен сидящим верхом,  передать  во  всем  их  голом  безобразии;  все увеличить до исполинских размеров.

   Советники императора покачивали головой,  находя  этот  символ  слишком смелым. Правда, большая часть населения верила, что летучая мышь  приносит счастье, но многие связывали с ней понятие о подземном царстве, о смерти.

   Нерон смеялся над этими опасениями. Что - смерть, что - подземный  мир? Предрассудок, бессмыслица. Разве он  не  был,  говоря  словами  известного классика, "императором до самой сердцевины"? То, что он думал, то, что  он чувствовал, - это  были  императорские,  божественные  идеи,  и  если  его Даймонион приказывал ему избрать мотив с летучей мышью, то перед этим  его внутренним голосом все возражения были только смешны.

   Он был смел до безумия, как Нерон в годы своего расцвета. Он приказал - на что до сих пор не отваживался ни один римский император, -  по  примеру великого царя парфянского,  нести  впереди  себя  огонь,  символ  царского величия. Затем он велел отчеканить золотую монету,  на  которой  его  лицо было изображено двойной линией, - смелый намек на то, что он дважды Нерон, умерший и воскресший,  как  бог  Озирис.  С  трудом  уговорили  императора министры отсрочить выпуск этой монеты, они  боялись,  что  двойной  Нерон, изображенный на ней, даст насмешливым сирийцам повод к злым шуткам. Но сам Нерон любил эту монету с двойным профилем и часто ею любовался.

   Как прежний Нерон публично выступал в греческих городах,  так  и  новый выступал в театрах Самосаты, Лариссы, Эдессы и сиял от удовольствия, когда судья присуждал ему венок. Толпа ликовала,  толпа  была  счастлива  видеть своего императора на сцене, а он, окрыленный  ее  энтузиазмом  и  чувством своего величия, превосходил самого себя.

   Он теперь искал общества своего опасного друга-врага,  Варрона.  Варрон не улыбнулся, когда он доверил ему тайну  пещеры.  Варрон  был  ошеломлен. Варрон знал, что он, Нерон, обладает "ореолом".  Нерон  заигрывал  с  ним, искал новых и новых подтверждений того, что этот человек в него верит.  Он старался вызвать в нем раздражение, кольнуть  его,  чтобы  уловить  в  его словах, в его поведении что-нибудь, напоминавшее  о  мятеже,  какой-нибудь намек на прошлое.

   Но Варрон оставался смиренным, оставался царедворцем, который  счастлив тем, что его величество допускает его перед свои светлые очи. Слова  "куш, Теренций" не были произнесены. Нерон  нередко  нуждался  в  инструкциях  и указаниях по части того, как вести себя в тех  или  иных  случаях.  Варрон давал ему скромные советы. Нерон следовал им; но  как  раз  в  присутствии Варрона он им не следовал.

   Нерон становился все более дерзким в своих намеках.

   Однажды сенатор нашел его погруженным в  созерцание  золотой  монеты  с двойным профилем.

   - Скажите откровенно, - вызывающе спросил Нерон, - вы не находите  этот рисунок слишком претенциозным?

   - Это гордый, смелый символ, - возразил с непроницаемым  видом  Варрон, переводя взгляд с головы в натуре на две головы на золоте.

   Но Нерон-Теренций ответил мечтательно, самодовольно:

   - Да, мой Варрон, надо спуститься к летучим мышам, чтобы отважиться  на такую мудрую смелость.

15. БОГ НА ЛЕТУЧЕЙ МЫШИ

   Каким прочным ни казалось господство Нерона, внутреннее сопротивление в стране нарастало. В подвластных Нерону областях  жилось  нехорошо.  Внешне царил, правда, порядок, но он достигался террором и лишениями.

   На главных площадях городов поставлены были железные и каменные  доски, где   в   пышной   широковещательной   форме   перечислялись   привилегии, предоставленные Нероном вновь покоренным областям и городам. Но  пока  это были пустые юридические формулы. Пока присутствие нового  императора  было сопряжено  для  маленьких  стран  Междуречья  с  тяготами,  гораздо  более чувствительными, чем прежние налоги. Князья старались взвалить эти  тяготы на плечи арендаторов и предпринимателей. Те, в свою очередь, на крестьян и ремесленников, которые опять-таки нажимали на рабов;  таким  образом,  все ощущали это новое бремя.

   Не повезло и  торговле.  Рим  чинил  всякие  затруднения  на  сирийской границе. Караваны, возившие китайские  шелка,  арабские  пряности,  жемчуг Красного моря, товары Индии  в  Римскую  империю  и  выменивавшие  на  них римские  продукты,  искали  других   путей.   Главные   источники   дохода Месопотамии иссякали.

   Все ждали, что вместе с Нероном придет  процветание,  изобилие,  ждали, что, когда страна избавится от римских пошлин  и  налогов,  каждому  будет пирог вместо  хлеба,  вино  вместо  воды.  Но  никаких  пирогов  не  было, напротив, даже хлеба стало не хватать, а в вино приходилось подливать  все больше воды. Конечно, тот, кто непосредственно имел дело с Нероном  и  его приближенными, тот жирел, у того прибавлялось денег и  спеси.  Таких  было немало: его чиновники и поставщики, его солдаты и полиция, те, кто  строил для него и его приближенных замки, дома и дороги, те, кто шил мундиры  для его армии и ковал для нее оружие. Немало их было, не меньше, чем  один  из десяти. Но пирог и жаркое, которые они ели,  которые  ел  каждый  десятый, были вырваны изо рта у других, у девяти из десятка.

   Ропот недовольных не умолкал. Мрачные пророчества  Иоанна  из  Патмоса, святого  актера,  который  по-прежнему  скрывался  в  пустыне,  все  более тревожили массу. Теперь уже никто не хотел  верить,  что  Апамею  затопили действительно христиане.  Отъезд  Клавдии  Акты,  любимицы  народа,  также возбуждал сомнения насчет Нерона. Люди, ограбленные Кнопсом и Требоном или как-нибудь иначе обойденные, униженные, ненавидели и  сеяли  ненависть.  У убитых были друзья и сторонники, которые не забывали и не молчали.    К тому же начались нескончаемые трения между  офицерами  и  чиновниками Требона и туземными сановниками и военными. С давних пор  римские  офицеры смотрели сверху вниз  на  своих  восточных  товарищей,  восточные  солдаты назывались   "вспомогательными   войсками";   римляне    и    теперь    со снисходительным пренебрежением относились к туземным генералам.  Филипп  и Маллук возмущались манией  величия  Нерона,  произволом  и  наглостью  его приближенных. Ведь в  конечном  счете  именно  они  дали  власть  римскому императору  и  помогали  ему  держаться  на  поверхности.  Они  с   гневом убеждались,  что  потеряли  всякую  власть  над  обманщиками,  дураками  и разбойниками, которых они вынуждены были призвать  на  помощь  для  охраны своего суверенитета и своих  старых  владений.  Поддерживая  Нерона  перед внешним миром, они внутри вели медленную, подспудную,  подлинно  восточную войну против Нерона, войну на  истощение.  Варрон  старался  по  мере  сил сгладить противоречия; но это плохо удавалось ему, вражда между восточными офицерами и западными чиновниками продолжала возрастать.

   Нерон Теренций не хотел замечать всех  этих  трудностей.  Он  опьянялся звучанием слов "империя, власть, армия, народ, Восток"; но,  по  существу, вопросы политики и хозяйства были ему безразличны и интересовали его  лишь постольку, поскольку служили предлогом для звонкой риторики. Императорская власть, роль  предводителя  означали  для  него  блеск,  стечение  народа, парады, возведение построек, празднества, "ореол" и прежде всего  -  речи, речи. Когда же дело касалось политических  и  экономических  вопросов,  он снисходительно кивал  головой  и  укрывался  за  броней  своего  "царского величия" в убеждении, что если бы  ему  действительно  угрожали  серьезные трудности, то его внутренний голос подсказал бы ему правильный путь.

   Серьезно он относился только к одному: к охране  своего  императорского величия. Он возобновил и  усилил  законы  против  оскорбления  величества, упраздненные Флавиями.  Его  сенат  вынужден  был  судить  за  этого  рода преступления с  такой  строгостью,  как,  бывало,  во  времена  Тиберия  и Калигулы. Были изданы суровые декреты. Никто, кроме  императора,  не  смел пользоваться смарагдом, чтобы лучше видеть.  Запрещено  было  браниться  и рыгать  перед  изображением  императора.  Малейшая  провинность   в   этом отношении, даже нечаянная, каралась. Доносы процветали.