Колыбельная для двоих - Барбара Вуд

— Лайонел, тебя тревожит что-то еще?

Несколько секунд отец Криспин сражался с собственным волнением, слушая сквозь потрескивание огня завывания октябрьского ветра.

— Доктор Вэйд сказал, что с ребенком могут быть проблемы. Он может иметь патологии.

Епископ Майкл Мэлоуни нахмурил лоб.

— Патологии, какие?

Лайонел Криспин не мог смотреть своему другу в глаза.

— Очень серьезные. Он может быть монстром.

— Понятно…

Завывание ветра, казалось, усиливалось с каждой минутой; он проносился по пустым улицам Лос-Анджелеса, выгоняя из города лето. Лайонел Криспин посмотрел на небольшой стакан с хересом, который стоял на столике возле его кресла. Епископ наполнил его, когда Лайонел только пришел, более часа тому назад, но он до этого момента ни разу к нему не притронулся. Теперь, потягивая херес и слушая ветер, он думал: «Скоро День Всех Святых, потом Рождество, потом Новый год и январь…»

Впервые ему пришла в голову мысль о том, сколько иронии было в том, что крупнейший праздник христиан, Рождество, праздник новой жизни и новых надежд, отмечался в середине самого мертвого, самого безнадежного времени года. Нет, он был не прав. Крупнейшим праздником христиан была Пасха, празднование Воскресения Христова.

По крайней мере так оно должно было быть. Однако люди относились к празднованию Пасхи с гораздо меньшим воодушевлением, чем к празднованию Рождества. По какой-то причине они отдавали предпочтение чуду рождения Иисуса, а не чуду его победы над смертью…

— Святой отец?

Лайонел встряхнул головой.

— Простите, Ваше Преосвященство, я задумался.

— Что именно тебя беспокоит во всем этом деле?

Отец Криспин искал нужные слова. Как сказать о страхе, который сковывал его сердце?

«Возможно, вам придется принимать важное решение», — сказал Джонас Вэйд.

Лайонел Криспин помнил свой самый большой кошмар, когда его не так уж много лет назад позвали в дом его прихожанки. У женщины роды начались раньше положенного срока; у нее было такое сильное кровотечение, что везти ее в больницу было уже бессмысленно. Отец Криспин приехал как раз вовремя, чтобы отпустить бедной женщине все ее прегрешения и окрестить ребенка; только у этого… этого ребенка не было головы — лишь гротесковый обрубок шеи с вытаращенными глазами и страшной дыркой вместо рта. И это было живым, шевелилось в ванночке, куда бросила его акушерка, в то время как мать умирала, истекая кровью, в кровати. Отца Криспина тогда чуть не вырвало, даже сейчас, по прошествии времени, вспоминая об этом, он чувствовал, как к горлу подкатывала тошнота.

— Я боюсь, — сказал он.

— Чего?

— Принятия решения. — Он посмотрел епископу прямо в глаза, и Майкл Мэлоуни увидел в них неприкрытый страх. — Доктор Вэйд сказал, что роды могут быть сложными и что меня могут позвать, чтобы я выбрал между матерью и ребенком.

— Уверен, Лайонел, для тебя это не проблема. Ты знаешь, что должен сделать.

«Я знаю! — закричало его встревоженное сердце. — Но я не хочу брать на себя эту ответственность! Как я могу пожертвовать жизнью красивой юной девушки ради того, чтобы окрестить нечто такое, что не проживет и минуты, нечто безголовое, нечто, что не стоит спасать?» Вторя испуганным словам Люссиль Мак-Фарленд, он спросил:

— Ваше Преосвященство, у него будет душа?

Чувствуя, как тревожность Лайонела Криспина передается ему, епископ поднялся с кресла, выпрямил свое долговязое тело и рассеянно покрутил на правой руке увесистый епископский перстень.

— У ребенка есть душа, Лайонел, вне зависимости от того, каким образом он был зачат. А у тебя есть долг отослать эту душу на небеса. Ты не должен обращать внимание на физические уродства ребенка, какими бы гротесковыми они ни были.

— Епископ Мэлоуни, высокий и худой в своей длинной черной рясе и пурпурной епископской мантии, бросал на восточный ковер искаженную вытянутую тень. Казалось, он заполнил собой всю большую комнату.

— Лайонел, — тихо сказал он, — тебе никто не говорил, что доля священника легка. Отвечать за души других людей — очень непростая работа. Должно быть мужество принимать такие решения, как это. Когда я был священником, — епископ тяжело, почти скорбно, вздохнул, — я тоже вынужден был принимать такие решения, решения, которые не давали мне потом покоя, Лайонел, — Майкл Мэлоуни подошел к своему другу и успокаивающе положил на его плечо руку, — я знаю, через что ты сейчас проходишь, и я уверен, что это есть испытание, посланное тебе Богом. Молись нашему Господу и его Святой Матери. Они укажут тебе путь истинный. Поверь мне.

Лайонел Криспин повернулся к холодной стеклянной глади окна, к злобному октябрьскому ветру, разрывающему улицу, и подумал: «Пожалуйста, Господи, пусть он будет нормальным. Пусть у него будут глаза, нос, рот и настоящая голова…»

Его сердце бешено заколотилось. Это было предзнаменование. Ребенок Марии Анны Мак-Фарленд будет чудовищно гротескным, с ужасными дефектами, и он, Лайонел Криспин, должен будет окрестить его и даровать, незаслуженно, милость Божью…

На взгляд Марии, в комнате было недостаточно темно. Она задернула шторы, чтобы в комнату не проникал лунный свет, и выключила ночник. Мария лежала на спине, натянув одеяло до самого подбородка, и хотя она не различала в темноте даже смутные очертания мебели, ей нужно было, чтобы в комнате было еще темнее. «Как надежно нужно укрыться, — думала она, — как темно должно быть, чтобы не чувствовать себя так, будто на тебя смотрит весь мир?»

Она была обнажена. Ее ночная рубашка, скомканная, валялась на полу. Она натянула покрывало, которое перед сном обычно складывала и убирала, поверх одеяла, до подбородка.

Насколько должно быть темно, насколько должно быть тихо, насколько надо быть укрытой, чтобы остаться наедине со своим собственным телом? Дело было не в самой наготе. Дело было в том, как она собиралась ею распорядиться. Мария услышала, как ее сознание, само того не желая, прошептало: «Прости меня, — она почувствовала себя глупо, я попрошу прощения потом, не сейчас.

Почему я могу прикасаться к ноге или руке и не испытывать чувства вины? Почему мне должно быть стыдно за свое желание познать себя? В конце концов, это мое тело, разве нет? И я вольна прикасаться к нему, изучать, наслаждаться?»

— Добрая католичка всегда держит руки и голову занятыми делом, — сестра Мишель, шестой класс.

— Каждый раз, когда у тебя возникает искушение потрогать себя, думай о Пресвятой Деве, — сестра Джоан, восьмой класс.

— Думать о непристойном акте так же грешно, как и заниматься им, — отец Криспин.