Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной - Белла Ахмадулина

У меня много есть всяких посвящений и одно совсем малозначительное, но всё ж прочту… Оно короткое. Когда-то на одной сцене мы с Булатом выступали, и он подарил мне ключик, маленький ключик. И я им с ненасытностью владею. Стишок мой — он вообще экспромт, шутка — называется «Песенка для Булата».

Мой этот год — вдоль бездны путь.И если я не умерла,то потому, что кто-нибудьвсегда молился за меня.

Всё вкривь и вкось, всё невпопад,мне страшен стал упрёк светил,зато — вчера! Зато — Булат!Зато — мне ключик подарил!

Да, да! Вчера, сюда вошед,Булат мне ключик подарил.Мне этот ключик — для волшебств,а я их подарю — другим.

Мне трудно быть не молодойи знать, что старой — не бывать.Зато — мой ключик золотой,а подарил его — Булат.

Слова из губ — как кровь в платок.Зато на век, а не на миг.Мой ключик больше золотой,чем золото всех недр земных.

И всё теперь пойдет на лад,я буду жить для слёз, для рифм.Не зря — вчера, не зря — Булат,не зря мне ключик подарил!

9 мая 1994

«Помню — как вижу, зрачки затемню…»

Помню — как вижу, зрачки затемнювеками, вижу: о, как загореловсё, что растет, и, как песнь, затянуимя земли и любви: Сакартвело.

Чуждое чудо, грузинская речь,Тереком буйствуй в теснине гортани,ах, я не выговорю — без предтечкрови, воспитанной теми горами.

Вас ли, о, вас ли, Шота и Важа,в предки не взять и родство опровергнуть?Ваше — во мне, если в почву вошлакосточка — выйдет она на поверхность.

Слепы уста мои, где поводырь,чтобы мой голос впотьмах порезвился?Леса ли оклик услышу, воды ль —кажется: вот говорят по-грузински.

Как я люблю, славянин и простак,недосягаемость скороговорки,помнишь: лягушки в болоте… О, какмучают горло предгорья, пригорки

грамоты той, чьи вершины в снегуУшбы [281] надменней. О, вздор альпенштока!Гмерто, ужель никогда не смогувысказать то — несказанное что-то?

Только во сне — велика и чиста,словно снега, — разрастаюсь и рею,Сколько хочу услаждаю устаречью грузинской, грузинскою речью…

1975

«Я знаю, всё будет: архивы, таблицы…»

Я знаю, всё будет: архивы, таблицы…Жила-была Белла… потом умерла…И впрямь я жила! Я летела в Тбилиси,где Гия и Шура встречали меня.

О, длилось бы вечно, что прежде бывало:с небес упадал солнцепёк проливной,и не было в городе этом подвала,где б Гия и Шура не пили со мной.

Как свечи мерцают родимые лица.Я плачу, и влажен мой хлеб от вина.Нас нет, но в крутых закоулках Тифлисамы встретимся: Гия, и Шура, и я.

Счастливица, знаю, что люди другиев другие помянут меня времена.Спасибо! — Да тщетно: как Шура и Гия,никто никогда не полюбит меня.

1975

«Я столько раз была мертва…»

Гие Маргвелашвили

Я столько раз была мертваиль думала, что умираю,что я безгрешный лист мараю,когда пишу на нем слова.

Меня терзали жизнь, нужда,страх поутру, что всё сначала.Но Грузия меня всегдазвала к себе и выручала.

До чудных слёз любви в зрачкахи по причине неизвестной,о, как, когда б вы знали, — какменя любил тот край прелестный.

Тифлис, не знаю, невдомёк —каким родителем суровымя брошена на твой порогподкидышем большеголовым?

Тифлис, ты мне не объяснял,и я ни разу не спросила:за что дарами осыпали мне же говорил «спасибо»?

Какую жизнь ни сотворюиз дней грядущих, из тумана, —чтоб отслужить любовь твою,всё будет тщетно или мало…

1975

Я И НОЧЬ И ГАЛАКТИОН

Памяти Гии Маргвелашвили

К опасному готовясь повороту,преобразив незнаемую новь,я втайне обрекала переводустихи Галактиона «Я и ночь».

Два языка спеклись в моей гортани,мне свыше данный — делал вид, что слаб.Как Яузе притоком мутной Мтквари,мне — с музыкой накоротке не стать.

Надеялась, что издалёка, сбоку,украдкою до тайника дойду.О Гмерто! — тщетно я взывала к Богу.О Цвима! — обращалась я к дождю.

Тягались силы вымысла и яви,силёнки слова иссякали в них.Сквозили вместе кари и ниави,дул ветерок и воздымался вихрь.

Стихи мерцали — кротко, затаённо.Окликнут звук — но звуком не задет.— Оставь! Не тронь! — витал Галактионаусмешливый, влиятельный запрет.

Казалось бы, всё так прозрачно-просто:поэт, свеча, души отверстый плач,луна, сирень… Навязчиво и плоскочто, тычась в темь, талдычишь ты, толмач?

Собрания луны, свечи, сирени —достаточно, чтоб не был стих уныл.Сусеки одиночества — свирепы.Но как мне быть? — А ты спроси у них.

Всё непостижней горла бормотанье.Луна печёт всё хладней, всё больней.Смысл — здесь ли, там ли — в им сокрытой тайне,но он семь раз упомянул о ней.

Тайнодержавной власти тайнодержец,таинственно, утайкою, тайкомон предавался тайнописи — дескать,не дело всех; о чём она, о ком.

Не я ль вломлюсь в ларец его заветный,сиреневых не пожалею кущ,к сокровищнице, хрупкой и запретнойрукой развязной подбирая ключ?

Повторные значенья — заунывны,куртинам — вновь не лиловеть в цвету,и подлинник его луны донынесвою оберегает чистоту.

В луну, в сирень окно я открывала,отпив вина, что проклял он в ту ночь.— Вот ключ, возьми! — смеялся зазывалаи ухмылялся, убегая прочь.

Как если б тишина часов песочныхисторгла вдруг громоздкий гром времён,безмолвствующий, восклицал подстрочник,что чужаку свой жемчуг не вернёт.

Я видела: друг ночи — горько молод,неутомимо, безутешно горд.Ровесник умолчаний и обмолвок —тринадцатый, ещё беспечный, год.

Спустя два года назовёт он имя,я повторю, пусть поздно, но светло.Всё сущее — поэту не взаимно,лишь то, что — прежде сущего всего.

«Поэзия — прежде всего», — сказал он.Так было с ним. Так я перевела.Строка моим вторжением внезапнымне ранена и не повреждена.

Нет обольщений, сердцу изменивших,нет смерти убиенных, нет могил.Конечно, прежде. Но зачем «Могильщик»о том, что — после, помышлять манит?

Над Мцхетою — девятигласно пенье.А как же пир, что грянет наяву,и в оперенье подвенечном пери?Я знаю имя, но не назову.

В другой ночи — проспектом Руставелибредёт знакомец нищих и бродяг.Созвучья, мне не данные доселе,ночные души тешат и бодрят.

Он стал угрюм. Горька вина услада.Ночь, он и тень фонарного столба.«Прежде всего!» — но жизнь его усталасвои же знать и подтверждать слова.

Вот вспомнила: в застольном ликованье,при круге цирка, видном за окном,печально мне поведал Чиковани,как встретился ему Галактион.

Уж быть — невмочь, дразнить — ещё по силам.Сиротской усмехнувшись бородой,— Кто ты такой? — заносчиво спросил он. —Ах, Чиковани! Знаю: ты — портной.

Как это кстати! Я искал портного.Забыл, что всех не залатать прорех.(Не возрыдать же: надобна подмога,не преклоненья — жалости привет.)

Стоял Симон, впрямь горемыка с виду.И сострадать — возбранно, как мешать.А далее — впрямую на Мтацминдутаинственный и благородный шаг.

Плач всенародный, пересудов лишнихбессмыслица судачит, но про что?Живучий, знает истину могильщик:Всё станет прахом, ежели прошло.

Тогда зачем, плутая по Тбилиси,бессонниц утруждая силомер,я в закоулках видела из близивспять сквозняка летящий силуэт?

Что мне легенды, что чужие басни!Геенной благодатной опалён,меня бесплотный уверял хабази,что только что здесь был Галактион.

Правдивое свидетельство не ново.Скиталец, не имеющий угла,меня небрежно примет за портного —я спохвачусь: где нитка, где игла?

Но не скажу, как долго длилось это:две музыки не совпадут точь-в-точь.Родная речь слабей, чем «дэда эна»,в ночи стихи лелея «Я и ночь».

Впустую перемука переводарастратой занята свечей и лун.Вмешательства грешна пере-свобода,потупился пред ней смиренный ум.

До сумерек рассвета и до солнца,качнувшись на откосе бытия,мы таинству молчанья предаёмсявтроём: Галактион и ночь — и я…

ОТРЫВОК[282]