Том 14. Письма 1848-1852 - Николай Гоголь

Прощай, душа Лиза, целую тебя и жду непременно длинного письма.

Твой брат.

Панову В. А., лето 1841*

8. В. А. ПАНОВУ. <Лето 1841.>

Вы, верно, не можете понять причины, почему до сих пор я не писал к вам и почему по обещанию не прислал портрета… Но портрета я не присылаю вам и теперь и вот почему. 1-е, на почте встретились такие затруднения при отправке его, что у меня не стало терпения, не потому не стало терпенья, чтобы я был ленив или занят, но потому, <что> меня сильно охладили следующие за сим причины. 2-я: два известные вам господина*[624] поднялись на такие штуки, каких, верно, вы не придумали бы вовек, именно испортить портрет, и сделали его похожим на сестру ее, что изумило совершенно всех, и сам оригинал* не может постигнуть причины, почему теперь решительно не похож портрет, тогда как прежде был похож… Наконец, 3-я причина, может быть, самая неприятная для вас, но дело прошлое, стало быть, можно сказать прямо: оригинал и сотой доли не стоит сердечных чувств ваших. И тени в нем и нет, и не было того, что заключается сильно в груди италианской любовницы. При вас, при моих глазах даже, произошли такие сцены, которые если бы я вам сообщил вполовину, то уже доставил бы вам несколько горьких минут, омрачивших бы, может быть, ваше последнее пребывание в Риме… Но бог с ним! Гоните прочь с души всё мутное! На ясный, на свежий воздух! На труд! Сильнее и крепче воздвигайте упор в душе своей всему, что низменно и чем соблазняется свет. Помните вечно, какой земли гражданин вы и что никому не предстоит столько трудов и работ, как гражданину сей земли, и что есть таинственная рука, которая доведет вас на прекрасное и высокое… Прощайте! Посылаю вам письмо, вероятно, вашей маминьки.

На обороте: A Berlin — en Prusse. Hochwohlgeborener Herr von Katkoff*. Doroteenstrasse, № 40. Для передачи Панову.

Толстому А. П., 28 мая 28 1845*

9. А. П. ТОЛСТОМУ. Гомбург, мая 28 <н. ст. 1845>.

Уведомляю вас, что отъезд мой отстрачивается[625] еще на одну неделю. Недостает духа уехать, с вами не простившись, хотя на весеннее путешествие и дорогу, как на единственно мне помогавшее доселе средство, была одна моя надежда… Но надеяться следует на бога[626]. Прошу вас просить нашего доброго священника в Париже* отправить молебен о моем выздоровлении. Отправьте также молебен о вашем собственном выздоровлении. Бог да хранит вас. Я уверен, что вы и это письмо мое получите в Париже, потому что, вероятно, успели вновь отложить и без <того> отложенный так надолго отъезд ваш.

Ваш Н. Гоголь.

На обороте: Son excellence le comte Alexandre Tolstoy. Paris, rue de la Paix, 9. Hôtel Westminster.

Вершинскому Д. С., 15 января н. ст. 1847*

10. Д. С. ВЕРШИНСКОМУ. Неаполь. Генв<аря> 15 <н. ст. 1847>.

От Тарасия Федоров<ича> Серединского я узнал, что вы также собираетесь в Иерусалим. Весьма буду рад, если придется нам вместе и[627] совершить это путешествие. Уведомляю вас, что я думаю отсюда подняться в средине февраля месяца. Если вам будет возможно тоже около этого времени прибыть в Неаполь, то напишите словечка два.

Весь ваш Н. Гоголь.[628]

Белому В. И., 16 мая 1849*

11. В. И. БЕЛОМУ. Москва. Маия 16. 1849.

Очень благодарен за ваши замечания. О детстве Чичикова я думал уже сам, предполагая напереть особенно на эту сторону при третьем (исправленном) издании*. Вследствие замечаний ваших приму к соображенью и многое другое.

Под именем добродетельных людей* я разуме<л> лучших людей. Тут была с моей стороны неточность выраженья. Намеренье мое было показать, как и лучшие люди могут вредить не хуже худших, если не легло в основанье их характеров главное, то, что проще и ближе становит человека к исполненью обязанностей. Если вам когда-нибудь захочется написать еще что-нибудь — очень меня обяжете.

Весьма вам признательный Н. Гоголь.

На обороте: Его высокоблагородию милостивому государю Василию Ивановичу Белому*. В Одессе. В Одесской городской думе. По евр<ейскому> отделению.

Неустановленному лицу, дата не установлена*

Посылаю тебе тетрадку для вписанья в нее той статьи, которую дал[629] вчер<а>. Заглавие вставлено. Постарайся писать шрифт[630] потеснее и мельче, чтобы вместилось.

Дополнение второе (К первому тому)

Вечера на хуторе близ Диканьки (Отрывок предисловия к первой части) (Черновой автограф)*

«Это что за невидаль: Вечера на хуторе близ Диканьки? Что еще за вечера такие?[631] И швырнул еще в свет какой-то пасечник![632] Слава богу, еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу. Еще мало народу, всякого званья и сброду, вымарали[633] пальцев в чернилах! Дернула же недобрая сила и пасечника потащиться вслед за другими, право![634] Печатной бумаги столько[635] развелось, что не придумаешь, что ж такое[636] завернуть в нее». Слышало, слышало вещее мое все эти речи еще за месяц. То есть, я говорю, что нашему брату показаться в большой свет — батюшки мои — это всё равно, как случается зайдешь в покои великого пана. Вот тут-то и слушай: все обступят тебя,[637] еще[638] пусть[639] высшее лакейство, а то[640] какой-нибудь ободранный мальчи<ш>ка, посмотреть — дрянь, который, с позволенья сказать, копается на заднем дворе, и тот пристанет, и начнут со всех сторон притопывать[641] ногами: «Куда, куда, мужик? зачем? пошел! пошел!»[642] То есть я вам скажу… Да что говорить? Мне легче[643] съездить в год два раза в Миргород, в котором уже[644] будет пять лет, как не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот свет. А показался — плачь, не плачь — давай ответ.

У нас, любезные мои читатели, не в гнев будь сказано (вы, может, и рассердитесь, что пасечник вздумал вам говорить запросто, как будто какому-нибудь куму или свату своему) у нас[645] на хуторах водится издавна, как только кончатся работы в поле…

Вечера на хуторе близ Диканьки (Предисловие ко второй части) (Черновой автограф)*

Вот вам и другая книжка, а лучше сказать, последняя! Не хотелось, право, не хотелось выдавать и этой.[646] Пора знать честь. Я вам скажу, что на хуторе начинают смеяться надо мною: вот, говорят, одурел старый дед на старости лет, тешится ребяческими игрушками. Да коли сказать правду, то и[647] уже давно пора на покой. Ведь вы, любезные читатели, верно[648] не знаете, что у меня только два зуба во рту: был и третий, — и тот прошлый год переломил,[649] когда стал грызть сухой горох. Теперь если что мягкое попадет, то буду как-нибудь жевать, а твердое-то ни за что не откушу.[650] Так вот вам, любезные читатели, опять книжка! Не бранитеся только! Не хорошо браниться на прощанье,[651] особенно с тем человеком, с которым, бог знает, увидитесь ли когда-нибудь больше. Тут в этой книжке рассказчики всё для вас незнакомые, выключая только разве Фомы Григорьевича. А того горохового панича, что рассказывал такие вычурные сказки, которых[652] много остряков и из московского народу не могло понять, уже давно нет. Он[653] после того и не заглядывал к нам, как рассорился со всеми. Да я вам не рассказывал этого случая? Послушайте, тут прекомедия была. Прошлый год, так как-то около лета, да чуть ли не на самый день моего патрона, приехали ко мне в гости (нужно вам знать, любезные читатели, что земляки[654] мои, дай бог им здоровья, не забывают старика. Уже есть пятидесятый год, как я зачал помнить свои именины. Который же точно мне год, — этого ни я, ни старуха моя вам не скажет. Должно быть, близ семидесяти. Диканьский-то поп-то, отец Харлампий[655] знал, когда я родился. Да жаль, что уже пятьдесят лет, как его нет на свете. Вот[656] приехали ко мне гости: Захар Кирилович Шлепопопенька, Степан Иванович Курочка,[657] Тарас Иванович Кандебас, заседатель Харлампий Дени<со>вич Хлоста.[658] Приехал еще… вот позабыл, право, имя и фамилию. Осип… Осип… Боже мой, его знает весь Миргород! он еще когда говорит, то всегда щелкает наперед пальцем и подопрется в бока… Ну, бог с ним, в другое время вспомню. Приехал и знакомый вам панич из Полтавы. Фомы Григорьевича я[659] не считаю, — то уж свой человек. Разговорились все (опять, нужно вам заметить, что у нас никогда о пустяках не бывает разговора. Я[660] всегда люблю приличные [разговоры]: чтобы, как говорят, вместе и… <?> услаждения и назидательность была). Разговорились о том, как нужно солить яблоки. Старуха моя начала было говорить, что так и так нужно наперед [хорошенько] вымыть яблоки, потом намочить в квасу… «Ничего с этого не будет!» сказал полтавец, заложивши руки в гороховый кафтан свой, вынувши табакерку свою и прошедши по комнате: «ничего не будет! Прежде всего пересыпать канупером… <?>» Ну, я на вас ссылаюсь, любезные читатели, скажите по совести: слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы яблоки пересыпали канупером? Правда, кладут смородинный лист, нечуй-витер, трилистник,[661] но чтобы клали канупер, — нет я не слыхивал об этом.[662] Уж лучше моей старухи уже… никто не знает про эти дела. Ну, что ж прикажете делать? «Слушай, Макар Назарович», сказал я, отведши его в сторону: «ей, не смеши народ! Ведь тебе же хуже! Ты человек немаловажный! Сам, как говоришь, обедал и за губернаторским столом. Ну, скажешь что-нибудь подобное там, ведь тебя же засмеют все!» Что ж, вы думаете, он сказал на это? Ничего! плюнул на пол, взял шапку и вышел. Хоть <бы> простился с кем,[663] хоть бы кивнул кому головою; нет, только слышим мы, что[664] подъехала к воротам[665] тележка со звонком; сел и уехал. И лучше! Не нужно нам таких гостей! Я вам скажу, любезные читатели, что хуже нет ничего на свете как эта знать. Что его дядя был когда-то комиссаром, так и нос несет[666] вверх. Да будто комиссар такой уже чин, что выше нет его на свете! Слава богу, есть и больше[667] комиссара! И есть[668] кажется повыше его. Нет, не лежит что-то у меня сердце к знати. Вот вам в пример Фома Григорьевич: кажется и незнатный человек, а посмотреть на него: в лице какая-то важность сияет, когда станет утирать платком нос, невольно чувствуется почтение. В церкви, когда запоет на крылосе, — умиление невообразимое! — растаял бы, казалось, весь.[669] Ну, бог с ним: он думает, что без его сказок и обойтись нельзя. Вот, всё же таки набралась и без него книжка.