Рок-н-ролл под Кремлем - Данил Корецкий

Рогожкин обиженно замолчал.

– А с дядей Куртом вы потом встречались? – самым обыденным тоном спросил Евсеев.

– Каким таким «дядей Куртом»? – Пьющий медведь вновь почесал нос – Я такого и вообще не знаю!

– Пятнадцатого июля тысяча девятьсот семьдесят второго года вечером, около девяти часов, вы встретились со знакомым дяди Коли, который представился вам как дядя Курт. После этого вы с ним встречались? Может, как раз в Брюсселе?

– Когда?! – Пока еще не разжалованный полковник Рогожкин вытаращил глаза. Белки у него имели желтоватый оттенок и были испещрены красными прожилками. – В каком году?! Думаете, я помню, с кем встречался тридцать лет назад?! Но ни с каким дядей Куртом никогда не встречался точно. У дяди Коли таких знакомых не было. И потом, откуда он мог взяться в Брюсселе? Ерунда какая-то…

Реакция вполне правдоподобная. Но как ни маскируйся, а ложь на фонограмме тоже проявит себя.

– Спасибо, Алексей Михайлович! – Евсеев выключил диктофон. – На первый раз вполне достаточно.

– А что, будет и второй? – Лохматые брови поползли вверх, сминая в гармошку кожу на покатом лбу. – С меня вполне хватит и первого…

Евсеев развел руками.

– К сожалению, не все в жизни от нас зависит, Алексей Михайлович. Вы человек военный и знаете это лучше меня, потому что дольше служите. Сейчас вас накормят и отведут отдохнуть в нашу внутреннюю гостиницу, а завтра мы продолжим разговор…

Рогожкин хотел было возразить, но вошедшие в кабинет «волкодавы» одним своим видом отбили к этому охоту.

…Шурочка жила на Сретенке, в глубине старых московских дворов, – «сам не найдешь, я выйду на угол…»

Жара отпустила, брызгал дождик, дул прохладный ветерок – примерно такая погода стояла в день знакомства. За три месяца их отношения в плотском плане сильно не продвинулись: обнимались, целовались – этим дело и ограничивалось. Во-первых, у них не было «свободной площадки» – квартиры или хотя бы комнаты, позволяющей остаться наедине и исследовать друг друга без одежды, как при детской игре «во врачей». А во-вторых, что на самом деле являлось «во-первых», Юрин опыт любовных похождений исчерпывался всего несколькими скоротечными актами. Первый произошел со случайной знакомой на новогодней студенческой вечеринке с обязательными алкогольными излишествами и связанными с ними неприятными ощущениями. Дело происходило в одной большой комнате, в углу загадочно мигала гирляндами тощая сосенка, на широкой тахте, на диванчике и в глубоком кресле возились пары.

– Перестань, ты мне порвешь колготки… – слышался сдавленный шепот слева.

– Ничего, новые куплю, – страстно шептал в ответ Боря Козицкий. Раздался чмокающий звук поцелуя.

Справа молча пыхтели. Юра настороженно прислушивался, и это отвлекало его от главного.

– Ну что, ты спишь, что ли? – шептала его девушка, кажется Вера, подставляя мокрый рот. Потом она взяла дело в свои опытные руки и довольно быстро довела его до конца.

По паркету прошлепали к столу чьи-то босые ноги, раздалось бульканье, и голос Козицкого, пытаясь воспроизвести интонации диктора телевидения, торжественно произнес:

– С Новым годом, дорогие товарищи! Приглашаю всех встать и выпить!

– Принеси мне фужер сюда! – капризно потребовал Федун, но Боря был принципиален.

– Нет, и не проси! Ибо вино – благородный напиток, и пить его подобает стоя!

Щелкнул выключатель.

– Ой, зачем, выключи!

Девушки принялись поспешно поправлять одежду и приводить в порядок растрепанные прически. Потом они, как ни в чем не бывало, пили за наступивший новый год, и только голые ноги Веры и Алки перечеркивали наведенный марафет и раскрывали содержание происшедшей в темноте возни. Юля осталась в колготках, но довольный вид Федуна и подозрительные пятна у нее на кофточке выдавали пару с головой.

Никаких особо приятных воспоминаний о прелестях любви у Юры не осталось. «И очень хорошо, что не осталось, – прокомментировал потом верный друг Леня. – Вполне мог на винт намотать…»

Шурочка стояла на углу, как и договорились, в накинутом на плечи легком плащике, под которым угадывалось вычурное, все в рюшках и воланах, светло-сиреневое платье. В платоническом плане их отношения продвинулись гораздо дальше: Юра представил ее родителям как возможную невесту, а теперь она вела его на смотрины в свою семью.

Они клюнули друг друга в щеки: поздоровались.

Юра прижимал к груди огромный сборный букет, этакую русскую икебану: каллы, астры, гвоздики, розы – все, что было у бабушки возле метро. На плече, в знакомом рюкзачке, звякали бутылки.

– Ты моих споить хочешь? – Шурочка вопросительно кивнула на перезвон. – Зачем столько набрал?

– Три разного, – сказал Юра Евсеев. – На любой вкус. Кто что хочет. Я же должен произвести хорошее впечатление…

Его родителям невеста понравилась.

– Хорошая девушка, чистенькая, умная, – сказал Петр Данилович. – Думаю, собеседование она пройдет без проблем. Судимых-то родственников у нее, наверняка, нет…

– И хозяйственная, – кивнула Клавдия Ивановна. – Сразу фартук надела, стала посуду мыть. Хотя это не показатель: смотрины – одно, а семейная жизнь – другое… По-моему, она немножко болтушка. Ты ей деликатно подскажи, если дело к свадьбе пойдет, что у тебя специфика службы и рот надо держать на замке…

Профессиональную тайну Евсеевы сохранили: Петр Данилович представился отставным военным, что, в принципе, соответствовало действительности, а трудовую деятельность Юры в разговоре вообще обходили стороной. Шурочка визитом осталась довольна, теперь хорошее впечатление следовало произвести жениху.

– Букет надо разодрать, – деловито произнесла Шурочка. – На три. Пришли бабушка и тетя! – объяснила она.

Стали «раздирать».

Юра зубами порвал шикарный оберточный целлофан, озаботился:

– А тебе? Надо драть на четыре… Но получатся четные букеты… Давай я лучше сбегаю еще куплю… Хотя далеко, да и нет там больше…

– Не заморачивайся, никто не будет считать, – заверила Шурочка, ловко обертывая три вполне приличных, хотя и мало напоминающих «икебану» букетика. – А мне сейчас не надо, мне отдельно купишь…

Юра Евсеев с трудом перекусил ленту. На каждом букете удалось даже завязать банты, так что получилось вполне прилично.

– Все! – сказала Шурочка. – Ты – не бойся. Они – рафинированные интеллигенты…

– Лишь бы не аристократы, – улыбнулся Юра. – Никита Михалков в одном интервью объявил себя аристократом… Меня это насторожило: как-то вроде нескромно самому о себе так…

– Они аристократы духа, – заверила Шурочка. – Для них условный, книжный мир гораздо важней реального. Ты все поймешь.

– Меня уже трясет! – выпалил Юра.

– Не бойся, никто тебя не съест, – подбодрила Шурочка. – Пошли!

Дому оказалось лет сто, может, чуть меньше. Четырехэтажный, он казался очень высоким, по фасаду из красного кирпича змеились глубокие трещины. Диссонансом с этой архаикой смотрелись несколько металло-пластиковых окон и блоков сплит-систем.

– Новые русские выкупают квартиры, – Шурочка перехватила его взгляд. – Тихое место, центр… Моим тоже предлагали. Но для них это унизительно…

Гулкий подъезд запирался разболтанным замком, врезанным в древнюю, когда-то крепкую дверь. Здесь было на удивление чисто: не пахло ни кошками, ни людьми.

Миновав несколько бронированных дверей с телекамерами, по стертым каменным ступеням они поднялись на четвертый этаж. Шурочка вставила ключ в замочную скважину, вокруг которой курчавилась грязная вата, вытрепанная из-под заскорузлого, в трещинах, дерматина. Это была обивка по моде шестидесятых годов прошлого века: с ремнями наперекрест и круглой пуговицей посередине. Юре вдруг показалось, что сейчас он окажется в прошлом. Так и произошло.

Щелкнул замок, и Евсеев перешагнул через стертый порог в странную прихожую – маленькую, но высоченную, словно пенал, поставленный «на попа». Было тесно: тут стоял очень старый, порядком облезлый трехстворчатый шкаф, висела вешалка, большое зеркало искажало отражения, как в комнате смеха, хотя, конечно, не так сильно. Из глубины квартиры слышались голоса.

– Пойдем в библиотеку…

Шурочка провела его в комнату с синими, в непонятных желтых разводах стенами, где за старомодным, круглым столом оживленно беседовали три женщины и мужчина. Вдоль двух стен от пола до потолка тянулись книжные полки из некрашеных, потемневших от времени досок. На них стояли разнокалиберные фолианты и множество толстых журналов. В углах тоже лежали стопки «Знамени» и «Нового мира», перевязанные шпагатом.

– Ну и что, что его знает вся салонная Москва и он выпустил два сборника? – театральным голосом вопрошала некрасивая рыжая женщина лет сорока. – Я прекрасно чувствую литературный текст, и я вижу, что это не поэзия, а обыкновенная халтура!