Возвращение принцессы - Марина Евгеньевна Мареева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И старик, отчеркнув ногтем заголовок какой-то заметки, положил журнал Нине на колени.
Она скользнула взглядом по строчкам. Она уже успокоилась, в мгновение ока, сразу. Нет, она ни одного слова еще не успела прочесть — это, верно, бело-розово-сиреневая порция гомеопатии оказала вдруг на нее такое целительное, волшебное действие.
— Нора! — окликнул старик собаку, отбежавшую от скамьи. — Нора!
Он встал и, приподняв на прощание шляпу над седой головой, зашагал прочь. Нина опустила глаза на колени. Женский журнальчик средней руки, теперь таких много. Странно, что старый седой человек читает эту милую дамскую дребедень.
Нора! Нину словно ударило. Он ведь окликнул собаку Нора. Нина бросила журнал на скамейку и огляделась. Пустынный осенний бульвар. Ни старика, ни собаки. Собаку зовут Нора. Значит, говоря: «Успокойтесь, Нина», старик и в самом деле имел в виду ее, Нину. Откуда он знает ее имя? Мистика какая-то… И где он? Мимо прогрохотал трамвай. Ну да, он мог уехать на трамвае… Странно. Как все странно!
Нина снова взяла в руки журнал. Колонка постоянного обозревателя Людмилы Солдатовой. Фотографии не было. Статейка называлась «Завтра все и начнется».
Интригуете, госпожа Солдатова. Что может начаться завтра, когда все кончилось еще позавчера?
— Ну, Олег Ильич? — Режиссер повернулся к Олегу. — Ты понял задачу?
Олег кивнул. Чего ж тут не понять? Проще пареной. Все снимают одним куском, на общем плане.
Олег входит в двери как бы родильного отделения, медленно, с выражением крайней сосредоточенности и глубокой скорби на роже, тщательно выбеленной, с накладными пижонскими усиками (зачем эти усики? Он же не ресторанный фат — он высокий чин из Минздрава…) Итак, он входит, идет вдоль стен, мимо каталки, на которой корчится в предродовых схватках как бы роженица, предусмотрительно заслоняемая от камеры спинами как бы акушерок (никакого натурализма, два продюсера торчат за камервагеном, не спуская с режиссера угрюмых, заплывших после вчерашней пьянки глаз)…
Олег между тем идет мимо каталки, глядя в камеру с немым укором. Роженица вопит. «Тужься, милая, тужься!» — стенают как бы акушерки, толкая друг друга локтями.
Олег идет. Скорбь на его челе неподдельна и безмерна. Он подходит к столику с медицинским инструментарием, берет какие-то щипцы, напоминающие орудие средневековой пытки… «Тужься, милая, тужься!» — взразнобой вопят статистки.
Олег идет дальше. Открывает кран умывальника…
Зачем здесь умывальник? Разве здесь бывают умывальники? Значит, бывают, тебе-то какое дело, сейчас отбарабанишь три дубля, и тысяча баксов в кармане Они обещали наличкой и сразу, потерпи.
Олег открывает кран, с минуту-другую бесплодно ожидая, когда из крана хлынет струя воды. И, так и не дождавшись, — на камеру, торжественно, зловеще, погребально:
— В наших роддомах нет горячей воды-ы-ы…
Пауза. Скорбь во взоре. Черт, как они стянули ему кожу над губой этими сутенерскими усами! Пауза длится. Скорбь растет. «Тужься, милая…» Старательный вой роженицы. И Олег — вкрадчиво, с нежной угрозой:
— Пожалуйста… — Пауза. Сурово, горестно, со слезой: — Заплатите налоги!
— Стоп! — Режиссер похлопал в ладоши. — Олег, все хорошо, но как-то помягче. Да? Можешь? Не нагнетай! Интимней, Олежек! Это не Хичкок, это социальная реклама. Позитивней, да? Ты еще их, сук, просишь по-хорошему. Еще разочек! Ласкай это жулье, но чтобы сквозь ласку наручники гремели!
— «Жулье», — процедил продюсер Гера. — Я те дам — «жулье»! Ты сам-то заплатил?
— Голуби мои. — Продюсер Веня жадно отхлебнул «Эвиана» из литровой бутылки, гася похмельную дрожь. — Голуби, у нас пленки на два дубля осталось.
Олег двинулся к исходной позиции. Роженица подмигнула ему с каталки, жалостно протянув:
— Господа, у меня брюхо набок съехало, поправьте.
— Лиза, Валя! — истерически завопил режиссер. — Живо!
— Сколько можно еще, пятый дубль! — взмолилась роженица, садясь на каталке Ассистентки уже затягивали какие-то ремешки на ее бесформенной талии. — Господа, сделайте мне кесарево, заклинаю! У меня через час эфир на «Радио Максимум».
Олег стоял у дверей. Гримерша поправляла ему усы.
— Потерпите, Олег Ильич, — шепнула помрежка, старая знакомая, эта все понимала. — Потерпите. Все-таки социальная реклама. Не средство от запоров. Вон Женя Иванцов вчера антизапорное рекламировал, а ведь тоже — народный, какие роли играл, его когда-то Козинцев на Лира пробовал, ему в Каннах овацию устроили в пятьдесят восьмом… А теперь — запоры.
— Олег, готов? — хищно заорал режиссер. — Поехали! Камера! Мотор!
Олег шел, как по углям. Нормально. По углям так по углям. У нас пятки привычные, антипригарные, не впервой. Нам не привыкать Тысяча баксов. Они обещали наличкой. Он сможет заплатить шабашникам, работягам из Боровска…
«Тужься, милая, тужься!» Скорбь на лице. Инструменты. Кран. «В наших роддомах нет горячей воды…» Скорбь. Интим. Пауза. Проникновенно, с надрывом: «…Заплатите налоги!»
— Стоп! — ликующе крикнул режиссер. — Снято! Олежек, гений! Веня, Гера, да?
Олег вышел из кадра. Его мутило. Да, его мутило, комок подкатил к горлу, лоб покрылся холодной испариной.
— Олег Ильич, дорогой, вы вот здесь забыли расписаться, вот здесь, пожалуйста. — Какая-то тетка совала ему в лицо стопку ведомостей.
Олег расписался не глядя. Вязкая дурнота не отступала — усиливалась. Он почти выбежал из павильона, сжимая горло ладонью.
— Где здесь сортир? — хрипло спросил он у кого-то. — Есть где-нибудь? — Успеть бы! Вот дьявол, что же это такое с ним?
Олег рванул на себя дверь, нагнулся над унитазом. «Тужься, милая, тужься…»
Тысяча баксов наличкой.
Олег подошел к умывальнику, пустил воду. Холодная вода хлестала из крана, ледяная вода с привкусом хлорки и ржавчины. Олег прополоскал горло и долго мыл руки.
Выпрямившись, поднял глаза и увидел себя в мутном, давно не мытом зеркале — бледного, помятого, с мокрыми накладными усами, в белом халате, забрызганном водой. Вот так выглядит человек, только что переживший унижение Это — ты. Сейчас тебе выплатят твои деньги, ты отдашь долг. А все остальное — очень просто. Ящик можно не включать вообще. Не включай его — и ты не увидишь себя, старого, мятого, в сутенерских усах, заклинающего с фальшивым пафосом: «Пажалста!.. Заплатите!..»
Не включай телевизор. Это несложно — у тебя его нет. У тебя нет дома. Нет дела. Ничего. Никого. Вот так-то.
* * *
Нина читала статью весь вечер. Читала и перечитывала, плакала, слоняясь по пустой квартире, снова открывала тоненький дамский журнальчик и, забившись с ногами в угол широкой Диминой тахты, читала вслух и про себя, сквозь хмельные слезы. Она не любила пить, не умела, а тут решила, что это поможет притупить боль. Достала бутылку
