Река Гераклита - Юрий Нагибин

— Значит, это был кризис… — словно про себя произнес Рахманинов. — Кто из вас оставался со мной?

— Вечером — Наташа, потом Марина, под утро пришла я, — ответила Соня.

— Я не знаю, когда это было. Казалось, я очнулся, болезнь прошла и я не один. И мне стало так хорошо, как бывает в лесу, когда ляжешь лицом в росистую траву. И счастье, и плакать хочется… — Он пытливо оглядывает девушек. — Никто из вас ничего не заметил? Я не разговаривал, не пытался встать?..

— Вы стонали, иногда метались… — Соня пожала плечами.

— Так что же это было? — допытывался Рахманинов.

— Сон, Сергей Васильич, — сказала Марина. — Человек и помирает, и выздоравливает во сне. Вы выздоровели, ну, и слава богу!..

Отвернувшись, Наташа смахнула слезу.

Рахманинов, один в своей комнате, читал у настольной лампы. На нем свитер, фланелевые брюки, он заметно поправился, хотя и очень худ.

Внезапно отложив книгу, поднялся и неуверенной походкой приблизился к роялю. Постоял, о чем-то раздумывая, и медленно открыл крышку. Сел на табурет, попробовал педали. Зажмурившись, погрузил палец в до диез. И долго с закрытыми глазами впитывал в себя длящийся звук. Затем открыл глаза, чуть придвинулся к роялю и сделал странный жест, будто откинул фалды фрака, как всегда поступал на концертах.

Признанный, известный даже за пределами России пианист с глубокой серьезностью играл гаммы, и, кажется, никогда еще музыка не доставляла ему такого наслаждения.

Дверь приотворилась, тихо вошла Наташа с веточкой мимозы.

Рахманинов не сразу заметил ее появление, а заметив, сыграл от смущения «собачий вальс».

— Браво, Сережа! Вы уже можете перейти к этюдам Черни.

— Не смейтесь. Мне было видение, что я отлучен от музыки за все мои грехи.

— За ваши грехи вы и не того заслуживаете!

— Помилуйте! Какие у меня грехи? Перед кем?

— Перед самим собой. Это смертный грех. Смотрите, до чего вы себя довели. Вы — великий музыкант.

— О, продолжайте в таком же духе! — смеясь, воскликнул Рахманинов. — Антон Рубинштейн говорил, что творцу необходимы три вещи: похвала, похвала и еще раз похвала.

— Нас трое — ваших сиделок. И мы будем вас хвалить, хвалить, хвалить, пока вы не уверитесь, что лучше вас нет, не было и не будет. Но я пришла сообщить о важном решении: вас увозят в Ивановку.

— Но ведь рано… Вы никогда так рано туда не ездили.

— А сейчас поедем. Вам нужен свежий воздух и абсолютный покой. В Ивановке вы это получите. Вы же любите землю и даже мечтали стать земледельцем.

— Я вам об этом никогда не говорил.

— Говорили Верочке, а она мне. Я была ее поверенной. — Наташа улыбнулась. — Сирень, правда, еще не распустилась. Но в свой срок вы осушите бокал сиреневого вина.

— Я поеду… — голос Рахманинова будто сел, слова давались ему с трудом. — Но с одним условием.

— Любое принимается заранее!

— Не торопитесь… — Он откашлялся. — Мне нелегко его назвать. Не умею… До чего же я нелепый человек! Все эти годы… трудные годы возле меня был надежный, верный друг. И до того деликатный, что я позволял себе забывать о нем. Но если б не этот друг, я бы пропал. Я понял силу дружбы, но самое странное, я вдруг увидел, что мой друг — женщина, прекрасная женщина. Я смогу жить, если вы, Наташа, будете всегда со мной. Короче говоря, я делаю вам предложение.

— Оно принято! — Наташа улыбалась, но глаза подозрительно блестели. — Если б вы сами не сказали, я взяла бы вас за руку и потащила в церковь. Сокровище мое, я полюбила вас двенадцатилетней девчонкой. Я вымучила вас у судьбы…

— Так это были вы? — воскликнул Рахманинов и осекся.

— Не знаю, о чем вы. Но если это хорошо для вас, то, наверное, это была я.

— Мы не подумали об одном, — сказал Рахманинов. — Нам не так просто обвенчаться. Мы же двоюродные, придется запрашивать разрешение государя.

— Не придумывайте лишних препятствий. Если я уладилась с вами, то с богом и государем как-нибудь справлюсь.

Поздний вечер. Окраина Москвы. Казармы. К дверям подъехали два экипажа. Из первого вышли Рахманинов во фраке, Наташа в фате и темном плаще, Соня. Из второго — Зилоти, виолончелист Брандуков и Марина.

Церковный служка сделал знак приехавшим следовать за ним. Путь в церковь шел через казармы, где на нарах в два яруса лежали солдаты. Торчали заскорузлые пятки. Иным солдатам не спалось, и они, свесившись с нар, глядели на странное зрелище.

Смешливый Зилоти шепнул Наташе: «Еще не поздно отказаться!»

Прошли в маленькую полутемную церковь, где уже все было приготовлено для венчания. Старенький, перепуганный попик — венчались, не дождавшись официального разрешения, — спешил скорее справить незаконный обряд. Рахманинов с трогательным тщанием и серьезностью надел Наташе кольцо на палец…

После короткого свадебного путешествия Наташа привезла Рахманинова в Ивановку. Их встречала вся дворня, среди прочих лихой парень Иван с тугими льняными кудрями и такими черными глазами, что раек сливался с зрачком. Собственно говоря, встречал Иван не господ, которым дерзко и небрежно кивнул издали, а Марину, чьим сундучком сразу же завладел.

— Ну, здравствуй, что ли, — сказала Марина, на которую опасная красота ее старого поклонника произвела несомненное впечатление… — Больно гордый стал или говорить разучился?

— Мы по-французски не обучены, — огрызнулся Иван. — А вы, бают, теперь только с мусью вращаетесь.

— Совсем обалдел? Мы в Швейцарию ездили. И не грубиянствуй, мон шер, не то по рылу огребешь.

Последние слова согрели душу Ивана, и он простил даже оскорбительное «мои шер».

Марина с Иваном вошли в дом с черного хода, поднялись в светелку. Она скинула шляпку, каштановые волосы рассыпались по плечам. Будто чужая сила кинула к ней Ивана. Он схватил ее за плечи, затряс.

— Марина!.. Марина!.. — бормотал, как потерянный.

Марина привыкла к господскому обхождению, в чем-то поступилась своей самобытностью, порядком запуталась в собственных и чужих чувствах, но простая, безыскусственная страсть Ивана нашла путь в ее сердце.

Она погрузила пальцы в его кудри.

— Непутевый ты мой!.. Да погоди, платье помнешь.

Рахманинов шел полями. По косогору паслось стадо. Пастух играл на жилейке. Рахманинов сдержал шаг, прислушался, потом пошел дальше. Он перелез через невысокую ограду, миновал клумбу с распустившимися левкоями, настурциями, анютиными глазками, поднялся на террасу, где стоял его старый «Бекштейн», и стал наигрывать мелодию «Сирени». Он не заметил, как подошла Наташа и стала в дверях.

— Что это? — спросила она, когда он кончил играть.

— Новый романс. Я закончил его здесь. Давай споем вместе.

— Я же не знаю слов.

— Прекрасно знаешь. Это «Сирень» Бекетовой.

А когда они спели, Наташа сказала искренне:

— Это твой лучший романс.

— Ты твердо усвоила заповедь Антона Рубинштейна.

— Я говорю серьезно. Так же серьезно, как ты написал это о Верочке.

— Что?

— Конечно. Это опять о ней.

— Я не знал этого… — искренне сказал Рахманинов.

— Верю. Сирень соединила вас.

— Откуда ты это знаешь? Я никому не говорил.

— Я все знаю. У Верочки не было от меня тайн. Она поверялась мне, а я потом плакала в подушку. А недавно она опять вспомнила о «сиреневом вине», когда я одевалась у нее к венцу. Это она собрала меня, Сережа. Она такая милая, добрая. И она не забыла тебя.

— Зачем ты это говоришь?

— Между нами не должно быть ничего смутного, затаенного, тогда мы проживем жизнь.

— Но ничего такого и нет, господь с тобой! Возле тебя нельзя быть смутным, неопределенным, темным, слабым. Ты слишком пряма и сильна. С тобой я ничего не боюсь. И я все время радуюсь тебе, Наташа.

— Вот это я хотела услышать, — сказала женщина. — А все твое пусть остается с тобой. Не надо ни от чего отказываться. Радуйся мне хоть немножко, Сережа, а любить я буду за двоих.

Тонкий, просквоженный солнцем дождь барабанил по листьям деревьев, лопухам, травам. Марина и Иван укрылись от дождя под «ракитой, увитой плющом».

— Значит, уезжаешь? — видать, не в первый раз завел Иван.

— Уезжаем, Ваня. Гастроли у Сергея Васильича.

— А у тебя тоже гастроли? — ядовито спросил Иван. — С приказчиком али с кем из гостей?

— Дурень ты! Да будь у меня кто, стала бы я с тобой возиться. Кой от тебя толк — грубости одни.

— Так чего же ты возишься?

— А ты подумай. Может, сам сообразишь своей бестолковкой.

— Тогда оставайся. Хватит чужой жизнью жить. Годы-то уходят.

— Не могу, Ваня, — как-то жалостно сказала независимая Марина. — Твоя правда, а не могу… Я не виновата. Такая уж во мне кровь. Умом понимаю, а сердце не пускает. Ну как они там без меня будут?.. Не могу их бросить, хоть убей. Несамостоятельные они…