Разговор в «Соборе» - Марио Льоса

— Вы теряете на этом большие деньги, — сказал дон Фермин. — Нелепо довольствоваться ничтожными суммами, нелепо, что ваш капитал лежит в банке под спудом, без движения.

— Вы все стараетесь приобщить меня к бизнесу, — улыбнулся он. — Напрасно, дон Фермин. Я уже однажды обжегся. Больше не хочу.

— Другой бы на вашем месте получал втрое больше, — сказал дон Фермин. — Это несправедливо, потому что именно вы все решаете. А с другой стороны, дон Кайо, когда же вы решитесь наконец вложить капитал в какое-нибудь дело? Вы отвергли четыре или пять таких предложений, за которые всякий ухватился бы обеими руками.

Он слушал Савалу, вежливо улыбался, но в глазах тлело раздражение. Он не дотронулся до чурраско[53], хотя блюдо уже несколько минут стояло перед ним.

— Я ведь вам уже объяснял. — Он взял наконец в руки нож и вилку. — Когда режим рухнет, платить за разбитые горшки придется мне.

— Тем более следует обеспечить свое будущее, — сказал дон Фермин.

— Меня вываляют в грязи, и усердней всех станут делать это нынешние столпы режима. — Он глядел на мясо и салат. — Как будто благодаря этому они остаются чистенькими. Я не слабоумный, чтобы при таком раскладе вкладывать хотя бы сентаво.

— Полноте, дон Кайо, вы сегодня чересчур мрачно настроены. — Дон Фермин отодвинул консоме, и официант тотчас поставил перед ним рыбу. — Кто сказал, что Одрии вот-вот придет конец?

— Еще не «вот-вот», — сказал он. — Но вечных правительств не бывает. Я человек не тщеславный. Когда все это кончится, я уеду за границу, буду там жить себе спокойно и почию с миром.

Он взглянул на часы, попытался съесть еще немного мяса — жевал с отвращением, запивал каждый кусочек минеральной водой и наконец показал официанту, чтобы тот унес блюдо.

— В три у меня встреча с министром, а сейчас уже два пятнадцать. Какие у нас с вами еще дела, дон Фермин?

Дон Фермин велел подать кофе и закурил. Потом достал из кармана конверт, положил его на стол.

— Я кое-что тут набросал вам для памяти, посмотрите на досуге. Ходатайство о получении пустошей, это где-то в Багуа[54], подано молодыми, энергичными инженерами — очень хотят работать. Хотят разводить там крупный рогатый скот, ну, вы сами прочтете. Лежит в министерстве уже полгода.

— Входящий номер указан? — Не глядя, он спрятал конверт в портфель.

— Все указано: и сроки прохождения по инстанциям, и все отделы, — сказал дон Фермин. — На этот раз я лично никаких выгод от этого не жду, а просто хочу помочь людям. Это мои друзья.

— Пока ничего не могу вам обещать, надо навести справки, — сказал он. — Кроме того, министр сельского хозяйства меня недолюбливает. Ну хорошо, я вас уведомлю.

— Разумеется, мальчики знают и принимают ваши условия, — сказал дон Фермин. — Я хлопочу за них по дружбе, но вы вовсе не обязаны бесплатно помогать неизвестным вам людям.

— Разумеется, — без улыбки сказал он. — Бесплатно я помогаю только режиму.

Кофе выпили молча. Когда официант подал счет, оба одновременно вытащили бумажники, но расплатился дон Фермин. Они вместе вышли на площадь Сан-Мартин.

— Воображаю, сколько у вас забот в связи с поездкой президента в Кахамарку, — сказал дон Фермин.

— Да уж, — сказал он, протягивая руку. — Как только это кончится, я вам позвоню. Вот моя машина. Будьте здоровы, дон Фермин.

Он опустился на сиденье: в министерство и поскорей. Амбросио, развернувшись на площади, поехал к Университетскому парку, вырулил на Абанкай. Он листал бумаги, лежавшие в конверте, который передал ему дон Фермин, и время от времени глаза его уставлялись в затылок Амбросио: поганец, не хочет, видите ли, чтобы его сынок якшался с чоло, они могут расшатать его нравственные устои, и поэтому принимает у себя в доме людишек вроде Аревало или Ланды, американцев, которых считает неотесанным хамьем — всех, кроме него. Он засмеялся, вытащил из кармана облатку, набрал в рот слюны: не хочет, чтобы ты расшатал нравственные устои его жены, его детей.

— Ты весь вечер задаешь мне вопросы. Теперь моя очередь, — сказал Клодомиро. — Каково тебе работается в «Кронике?»

— Учусь правильно выбирать размер статьи, — сказал Сантьяго. — Раньше писал слишком коротко или чересчур пространно. Работать по ночам, а днем отсыпаться я уже привык.

— Вот это как раз очень беспокоит Фермина, — сказал Клодомиро. — Он боится, что от такой беспорядочной жизни ты загубишь здоровье. И что бросишь университет, если уже не бросил. Скажи честно, ты ходишь на лекции?

— Честно? Не хожу, — сказал Сантьяго. — С тех пор как я ушел из дому, я в университете не был. Но ты отцу не говори.

Клодомиро замер, потом смятенно всплеснул маленькими ручками, в глазах его мелькнул испуг.

— И не спрашивай почему, не могу тебе объяснить, — сказал Сантьяго. — Иногда мне кажется, что не хочу встречаться с теми ребятами, которые остались сидеть, когда меня выпустили. А иногда — что вовсе и не в этом дело. Мне не нравится право, меня не прельщает адвокатура. Дурацкое занятие. Так зачем же мне диплом?

— Фермин прав, дурную услугу я тебе оказал, — горестно сказал Клодомиро. — Теперь, когда ты начал сам зарабатывать, учиться тебя не заставишь.

— Разве твой приятель Вальехо не говорил тебе, сколько мы получаем? — засмеялся Сантьяго. — Нет, дядя, заработком это считать нельзя. И время у меня есть, я мог бы ходить на лекции. Но что-то не могу в себе преодолеть: тошно при одной мысли, что надо переступить порог университета.

— Но ведь нельзя же всю жизнь оставаться мелким служащим! — удрученно сказал Клодомиро. — Ты такой способный, с такими блестящими дарованиями, такой прилежный…

— Я — не способный и не прилежный, и дарования мои не блестящие, не повторяй этих папиных глупостей, — сказал Сантьяго. — Я и вправду сейчас сбит с толку. Знаю только, чего не хочу, кем не желаю быть — не желаю становиться адвокатом, не хочу быть богатым, не хочу приобретать вес в обществе, не хочу к пятидесяти годам сделаться похожим на отца и на его друзей, понимаешь?

— Тебе не хватает стержня, вот и все, что я понимаю. — Лицо Клодомиро выражало глубокое уныние. — Я очень жалею, что просил за тебя Вальехо. Я чувствую себя виноватым в этой истории.

— Если бы меня не взяли в «Кронику», я нашел бы другую работу, — сказал Сантьяго. — Все было бы так же, как сейчас.

Да было бы, Савалита? Да нет, пожалуй, все было бы иначе, пожалуй, бедный дядюшка и вправду виноват во всем. Десять часов, пора было идти. Он поднялся.

— Подожди, ты должен ответить на вопросы, которыми меня всякий раз терзает Соила, — сказал Клодомиро. — Кто тебе стирает? Кто пришивает пуговицы?

— Хозяйка пансиона обо мне печется, — сказал Сантьяго. — Пусть мама не беспокоится.

— А что ты делаешь в свободное время? — сказал Клодомиро. — Куда ты ходишь, с кем, где бываешь? Подружку завел? Это тоже очень тревожит Соилу. Боится, как бы тебя не втянула, не окрутила какая-нибудь, понимаешь?

— Утешь ее, никого у меня нет, — засмеялся Сантьяго. — Скажи, что я здоров, и все у меня в полном порядке, и что скоро я к ним наведаюсь. Правда.

Они вышли на кухню, где в кресле-качалке дремала Иносенсия. Клодомиро разбудил ее, и они под руки довели клевавшую носом старушку до ее комнаты. У дверей обнялись. Клодомиро спросил, придет ли он в следующий понедельник, и Сантьяго пообещал: непременно. На проспекте Арекипы он сел в автобус, доехал до площади Сан-Мартин и зашел в бар «Села», где условился встретиться с Норвином. Его еще не было, и, минуту подождав, Сантьяго решил пойти к нему навстречу. Норвин стоял у подъезда «Пренсы», болтая с репортером из «Ультима Ора».

— Ты что, забыл? — сказал Сантьяго. — Мы же договорились в десять в баре?

— Да это ж не работа, а черт знает что, — сказал Норвин. — У меня забрали всех репортеров, изволь заполнить страницу сам. У нас революция или еще какая-то хреновина. Вот, познакомься: Кастелано, наш коллега.

— Революция? — сказал Сантьяго. — У нас?

— Не революция, а что-то вроде, — сказал Кастелано. — Эспина — ну, тот, который был министром внутренних дел, — поднял мятеж.

— Правительственного сообщения не дали, а всех ребят у меня разогнали собирать сведения, — сказал Норвин. — Да ну их всех, пойдемте выпьем лучше.

— Подожди, подожди, это интересно, — сказал Сантьяго. — Проводи-ка меня до «Кроники».

— Не ходи в редакцию, тебя сейчас же схватят и засадят за работу, и вечер пропадет, — сказал Норвин. — Пойдем выпьем, а часикам к двум вернемся, захватим Карлитоса.

— Но как же это вышло? — сказал Сантьяго. — Хоть что-нибудь известно?

— Ничего не известно, только слухи ходят, — сказал Кастелано. — Днем начались аресты. Говорят, мятеж вспыхнул в Куско и Тумбесе[55]. Министры заседают во дворце.

— За новостями всех ребят отправили из чистой вредности, — сказал Норвин. — Ведь знают же, что, кроме правительственного сообщения, ничего напечатать не дадут.