Викинг - Эдисон Маршалл

Я велел Китти приготовить мне поесть, чтобы подкрепиться перед грядущим испытанием.

— Ты мечтаешь стать королем, а, значит, должен поступать, как прирожденный ярл, а не бывший раб, — ответила она. — Предложи поесть и своему врагу.

— Чтобы ты могла положить яд?

— Клянусь молоком, которым кормила тебя, нет. Ты сам стелешь свою постель на крови, тебе и ложиться на нее. Как ты думаешь, если ты убьешь его, он попадет на небо?

— А как я узнаю? Однако, скорее он отправится туда, чем я встречусь с ним в Хель. А почему ты спрашиваешь?

— Хочется узнать, шутят ли друг над другом души на небе, как это делают герои на Вальгалле?

— Кажется, я слышу, что эта желтая женщина говорит о небесах? — полюбопытствовал Аэла.

— Она хочет знать, попадешь ли ты туда, когда погибнешь?

— Чтобы быть в этом уверенным, надо послать за братом Годвином. Может ли кто-нибудь из твоих людей взять белый флаг, пойти к городским воротам и попросить его прийти сюда?

— Да, а пока, если желаешь, можешь поужинать. У нас, правда, нет ничего, кроме солонины — слишком скромно для короля, — но эта женщина сварит ее и сделает вкусной. Слово викинга, оно не будет отравлено.

— Просто норманны не достаточно просвещенный народ, чтобы использовать яд, — объяснил Алан Аэле. — Я никогда не слышал, чтобы они убивали вероломно. Но они скажут, что лимон слаще меда, да еще уговорят попробовать. — Глаза его вдруг стали большими и круглыми, словно он что-то увидел.

— Тогда скажи ей приготовить лучшее, что у нее есть, — сказал король.

Я оставил его, чтобы поужинать вместе с Рольфом и другими хёвдингами. Они пытались шутить со мной, на я не отвечал, сохраняя спокойствие. События последнее время разворачивались так быстро, что я не успевал осмысливать их. Я не мог понять, почему дерусь с Аэлой, вместо того, чтобы просто убить его. Когда я был в его власти, он дал мне шанс выжить, но шанс жестокий, и захватил он меня вероломно, тогда как я взял его в честном бою. Думаю, это нельзя ни понять, ни объяснить. Я хотел выбить ему зуб и отрубить палец, а не вешать его и смотреть, как он брыкается в предсмертных муках. Это потому, что я был язычником.

Собравшись, я, насколько мог, спокойно, твердо рассказал Рольфу и остальным о расстановке наших сил в этом деле, и о том, что и как они должны делать; и я приказал ночью сняться с лагеря.

— Мы дали раненому воину выжить, как ты приказал, — сообщил мне один из хёвдингов, — и прослышав, что ты собираешься драться с Аэлой, он просит поговорить с тобой.

— Тогда, должно быть, в нем много сил.

— Думаю, хватит, чтобы прийти сюда.

Только тут я сообразил, что мое необдуманное замечание прозвучало как вопрос, на который я и получил ответ. Это избавило меня от проявления заботы о раненом пленнике. Я подошел к огню, возле которого он лежал, и склонился над ним. Он заговорил хриплым шепотом:

— Если король попросит передышки — подтянуть пояс, подвязать обувь, или смочить рот вином, или что-то в этом роде, — берегись его следующего движения.

Я поблагодарил его и отошел. Когда я вернулся к своему костру, Алан, Кулик и Куола уже легли спать. Аэла лежал, завернутый в одеяло, у костра пленников, рядом со своим телохранителем. Китти, сидевшая на корточках около тагана, подняла глаза.

— Для дана у тебя слишком добрые глаза, — сказала она, как всегда, загадочно, — и ты очень похож на короля.

— Есть надежда, что это не просто сходство, — ответил я, обдумав ее слова. Мое везение продолжалось, но от мыслей о судьбе дыхание мое участилось, что сразу же подметила Китти.

— Ты выглядишь сильным и быстрым, но лучше тебе подождать до рассвета со своим поединком, — сказала она.

— И что я буду делать? Я не могу уснуть.

Она засмеялась:

— Если мое дитя не может уснуть, я должна его убаюкать. Положи голову мне на колени, как когда-то.

Следующие слова я произнес, зевая во весь рот:

— Если я буду убит, вернись в Лапландию по волшебной рыбке, потом привяжи ее к черному камню и брось их в море.

— Зачем?

— Чтобы она не досталась христианам.

— Тебя будет волновать это, когда чудовища Хель примутся грызть твое тело?

— Я услышу их шаги над головой. Они правят почти всей землей. А я бы хотел слышать, как кили наших кораблей режут волны, как длинные весла бьют по воде, и снасти гудят от ветра, говоря, что норманны правят морем.

— Спи, мой сыночек, спи спокойно!

Когда я проснулся, уже пели птицы, и я подумал, как было бы трудно описать человеку, рожденному глухим, их трели и донести до его сердца всю возвышенность этих песен. Это столь же трудно, как объяснить слепому, что такое свет и тьма, описать кружение теней и растолковать, что такое красочные, яркие цветы на весеннем лугу. Сам я мог в свои двадцать пять лет, осязать, видеть, слышать, чувствовать запахи и вкус множества вещей. Если я сейчас умру, то смогу сказать еще не родившимся душам, что этот мир много лучше того, где они пребывают.

Я шел сражаться со смертельным врагом, и, быть может, он одолеет меня, но никогда мне не бывать его рабом, и он отлично знал это.

Аэла встретил меня на том месте, которое выбрали Рольф и Рудольф, и я увидел по его глазам, что он уверен в победе, как человек, привыкший побеждать, и эта привычка сделала его королем: есть исключения, лишь подтверждающие правила.

— Если кто-либо из вас захочет остановить поединок, чтобы сказать что-нибудь, или по какой иной причине, опустите оружие, — сказал нам Рудольф. — Другой должен сделать то же. Вы не должны продолжать бой, пока оба не будете готовы, тогда Рольф крикнет: «Бой!» Этот обычай распространен и среди христиан, и среди норманнов.

Первой моей мыслью было возразить против правил, по которым мой противник мог остановить бой, чтобы поправить обувь, или глотнуть вина или сделать еще нечто подобное. Но это значило лишить себя половины преимущества, которое я получил благодаря Хью. Был ясный день, я хорошо выспался и чувствовал себя отменно, и потому был готов в мгновение ока ответить ударом на удар и успеть заметить любое его движение. Он был хорошим бойцом, но и для него у меня найдется уловка или неизвестный ему прием.

Окруженные моими собратьями и его придворными, мы начали сходить. Едва скрестив с ним меч, я понял, что Аэла гораздо опытней меня, и знает об этом. Но еще я понял, что моя правая рука сильнее его руки, а глаз быстрее и зорче. Если он думал о нашем поединке, то тоже знал это. Осознав все это, я придумал, как вести с ним бой. Я решил сперва обороняться, противопоставив его искусству свою силу и быстроту, и не давать ему задеть меня, пока он не устанет. А это означало, что мне предстоит долгий бой.

И вот поединок начался, — странный, по-своему красивый, союз двух людей, и в этом единении я стал познавать человека, с которым бился. Это знание было предельно важным для меня, и я впитывал его, не задумываясь, счастье оно мне несет или же горе.

Если ненавидеть он мог весь мир, то любил он только себя. Он любил даже не зло, а его плоды, в отличие от Хастингса. Он не любил женщин, лишь их завоевание. Не он сам, а его тщеславие наслаждалось их красотой, и потому его наложницей могла быть любая красивая девушка, но сам он был плохим любовником. И оттого он казался жалким, но тем не менее был очень опасным в бою. Его страстью был не сам бой, а дикое, жестокое и холодное желание победить. Если бы это поле битвы было постелью, а он — прекрасной девушкой, ждущей меня с распростертыми объятиями, и я бы знал, что единственное желание, сжигающее ее, — желание утолить свою похоть, то я не сумел бы пересилить своего отвращение к ней.

Наступил, наверное, один из величайших моментов в нашей жизни. Мы были почти равны, и моя волчья быстрота едва ли уступала его мастерству. И смерть могла стать наказанием за малейшую оплошность. Но у нас не было недостатка в решимости окончить наш спор.

Когда мы начали поединок, сталь была бледной и блестящей, как луна. В лучах восходящего солнца она стала алеть, отражая лучи. Но Аэлу не привлекала красота рассвета и солнечные блики на клинках, которые он хотел окрасить кровью, его охватили ярость и удивление, что ему до сих пор не удалось это сделать.

Его удивление становилось все более явным. От душившей его ярости он стал мертвенно-бледным, но по-прежнему не мог пробить мою защиту и должен был внимательно следить за собственной. И он стал все больше и больше подумывать о хитрости, припасенной им для таких случаев. Этот бой стал испытанием всего мастерства, ловкости и силы рук, но, в той же мере, и ловкости ума. Алан назвал бы это вероломством, но хитрость не раз себя оправдывала. И потом это был не поединок чести — король не может биться с шутом.

— Стой! — закричал он, отскочив назад. Острие его широкого меча было низко опущено.

— Ладно, — ответил я, скрещивая свой клинок с по-прежнему чистым клинком Аэлы, и тоже опуская его к земле.