Лапландия. Карелия. Россия. - Матиас Александр Кастрен

поля находятся подле огромного болота, никогда не осушаются канавами и даже вспахиваются как будто бы только для виду. Но допустим, что земледелие в этих местах действительно невозможно — берега Усы и Печоры представляют все-таки и другие средства существо­вания на них не только для кочевников, но и для оседлого общества. Они богаты прекрасными лугами, реки — ры­бой, леса — всевозможной дичью. И несмотря на все эти дары природы, страна пустынна и безлюдна. По берегам Печоры, как мы уже сказали, разбросано несколько весь­ма малолюдных деревушек, а по речной системе Усы, за исключением Колвы, — ни одной. Естественно, что при таких обстоятельствах природа обнаруживает здесь харак­тер решительной дикости. Плывя по Усе в сентябре меся­це, вы видите большие луговые пространства, мертвенно­серые от густой травы, засохшей на них без всякой пользы. Всюду встречаются засохшие, сгнившие деревья, то сто­ящие еще, то свалившиеся уже. Вместо людей по берегам бегают лисицы, песцы, медведи и другие дикие животные. Вместо человеческих жилищ вы натыкаетесь только на покинутые логовища зверей. Над головами вашими еже­дневно проносятся бесчисленные стаи диких уток и гусей, возвращающихся в страны более теплые, оглашая воздух радостными криками. Как хорошо было бы полететь за ними следом! Но так как открытие Дедала не доведено еще до совершенства, то удовольствуемся уже и тем, что благо­даря другому, несколько близкому к этому, открытию про­носимся довольно быстро мимо стран, порождающих са­мые грустные впечатления.

От впадения Хыр-мора проплыли мы при попутном ветре около 40 верст до устья Косьи, значительнейшего из всех притоков Усы, а отсюда еще 50 верст до впадения реки Хузмор, или Роговой[54]. Здесь ветер стих, и мы бросили якорь близ берега. Но к вечеру, между тем как все были заняты под палубой ужином, поднялась вдруг страшная буря, дождь лил ливмя, ветер завывал в снастях и грозил разбить наш каюк о скалистый берег. После неимоверных усилий нам удалось, однако ж, отвести каюк на середину реки и утвер­дить его здесь на якоре. За сим весь экипаж предался успо­коению. Буря между тем не переставала свирепствовать, дождь лил, как из ведра, и от него не защищала уже ни палуба, ни палатка. Я лежал довольно долго совершенно покойно и недвижимо, рассуждая о том, пожертвовать ли уж вполне одним полупромокшим боком или, чтоб не оби­деть его, подвергнуть тому же и другой, как вдруг к нема­лому удовольствию услышал треск огня на передней части каюка. Я приподнял полу палатки и был поражен престран­ным зрелищем. Подле огня двигалось что-то такое, что сму­тило бы и самого смелого, чуждого всяких предрассудков человека. Это что-то было закутано в мохнатую оленью шкуру, по которой в самом фантастическом беспорядке бол­тались суконные полосы всех цветов радуги. Голову, плечи и часть лица покрывало нечто вроде сплошного колпака из шкуры росомахи, украшенного блестящими медными круж­ками, бренчавшими на спине. Из-под этой косматой голов­ной покрышки виднелись только два черных сверкающих глаза, пара толстых губ и широкие ноздри. Ростом это что-то было едва двух аршин, зато его оленья шуба широко растопыривалась во все стороны. Оно тихо ходит вокруг очага, на котором разведен огонь, останавливается на ми­нуту на каждой из четырех сторон его и кланяется на все четыре стороны света; причем обнаруживается, что одна нога у него значительно короче другой. Вследствие этого, когда оно поворачивает лицо к востоку, вероятно, с целью покло­ниться в эту сторону, туловище само собою перегибается на север, и поклон отдается сему последнему; повернет лицо к западу — поклон приходится югу: нога решительно не дает воли голове кланяться куда ей хочется. Конечно, в резуль­тате цель все-таки достигается, потому что, наконец, все стороны света получают по поклону; но нельзя было не за­метить этой страшной игры природы, поссорившей одну часть тела с другой. Откланявшись таким образом каждой стороне света, странное существо это село перед огнем, скре­стив ноги, издало восклицание: «У-у-у!» и принялось ти­хонько постукивать по очагу. Тут я догадался, что это само­едское заклинание ветров, но все еще не мог понять, откуда взялось само заклинающее существо: прилетело ли по воз­духу, вылезло ли из воды, как вдруг случайно глаза мои встретились с красной, озаренной пламенем палаткой. Под­стрекаемый бесом смеха, я выполз потихоньку на палубу, прокрался на переднюю часть и одним скачком очутился подле огня. Самоедка вскрикнула, но тотчас же успокои­лась и совершенно хладнокровно сказала: «Сядь к огню и обогрейся; ветер холодный, а платье твое, кажется, намок­ло». Слова эти были произнесены таким голосом, который ясно показывал, что старуха хотела задобрить меня, веро­ятно, для того, чтобы я не рассказал нашим спутникам о ее ночных проделках.

Разумеется, я принялся выпытывать у самоедки тайны ее чародейства. Вообще от самоедов трудно добиться како­го-нибудь объяснения; они почти всегда отделываются ко­ротким «екар» (не знаю), но на этот раз мне посчастливи­лось без всякого труда узнать все, что знала старуха. Так как, однако ж, большая часть того, что она сообщила мне, изложено уже мною выше, то я и ограничусь только пере­дачей ее повествования об Уриере, самоедском шамане, про которого все говорят, что он живой взъехал на небо. Пере­даю, насколько можно, ее словами:

«Жил в старину на земле тадибей по прозванию Уриер, и был он тадибей над тадибеями, мудрец над мудрецами, врач над врачами, вещун над вещунами: такой знахарь, каких теперь уже и не бывает. Нужно ль отыскать пропав­шего оленя, добыть украденное, возвратить здоровье, уго­товать себе счастье и богатство и другое такое, и не ходи за советом ни к какому тадибею, ступай прямо к Уриеру. У него было множество оленьих стад, он много объездил стран, видел много народа, но наконец труды и напасти земной жизни наскучили ему. «Здесь, — сказал он, — оленевод­ство делается все хуже, мох с каждым годом уменьшается, зверь становится все реже, а воровство, обманы и всякая неправда, напротив, умножаются; не хочу жить долее на этой жалкой земле, поищу лучшей отчины на небе». И ска­зав это, он велел обеим женам своим приготовить для него и для себя новые одежды, для оленей же новую сбрую, на­казав при этом настрого, чтобы как в одеждах, так и в сбруе ничего не было старого, уже потреблявшегося. Когда все было готово, он запряг в сани четырех сильных оленей-сам­цов и поехал по воздуху. Жены последовали за ним, каж­дая в своих санках. И вот, когда проехали уже почти поло­вину пути, олени Уриера начали пошатываться, опускать­ся вниз. Уриер, догадывавшийся, в чем дело, спросил жен, сделали ль они, как