Комедианты - Юзеф Крашевский

— В этом отношении ты несправедлив, — возразил Сильван, — все женщины одинаковы, а за нашими — то еще преимущество, что они по наружности привлекательнее, в них больше прелести; даже самая испорченность как-то у них прикрывается стыдом и поэтическими формами.

В эту минуту старик Дендера караулил Вальского, чтоб он не мог мешать разговору Цеси с Вацлавом. Занятый всем этим, он успел еще шепнуть Сильвану:

— Будь осторожен… Меньше рассудка, больше сердца употреби на это дело… Желаю тебе счастья…

— Будь покоен, я сумею справиться, — ответил Сильван.

— Но, граф, — прервал Сигизмунд-Август, — лошади твои готовы… Или вели отложить их, или трогай. Я бы желал лучше, чтобы ты подарил нам еще какой-нибудь денек.

Выказывать нежность к детям входило в план Дендеры; он хотел казаться заботливым отцом и потому при посторонних хлопотал об этом старательно.

— Останься, останься, — продолжал он, приставая к Сильвану, который довольно холодно принимал эти сердечные излияния, зная, сколько было в них истины. — Ну сделай одолжение, подари и мне, и матери еще денек.

— Пусть мое присутствие не мешает Сильвану, — заметил Вальский, — я и без того должен ехать сегодня, для меня, стало быть, не стоит оставаться. Я заехал, не желая миновать Дендерово, но у меня очень нужное дело, и через час я уезжаю.

— И вы, граф, и Сильван останьтесь, — сказал старик Дендера, хоть на самом деле и не думал их удерживать, — ну хоть для меня!

— Я должен торопиться, потому что у меня назначен день, — возразил Вальский, кланяясь.

— И я, — прибавил Сильван, — еду также, чтобы не продолжать нежностей и прощаний.

— Как вы оба не любезны! — заметил старик Дендера. — Но бутылочку венгерского на дорожку опорожним? — спросил он, улыбаясь и значительно подмигнув глазом.

Никто не отказался от этого, и камердинер принес тотчас же на подносе заплесневелую бутылку венгерского, которое было так же поддельно, как и улыбки и слезы Дендеровские.

Еврей в ближайшем городке ежегодно делал это вино и был артист в своем деле.

От налитого в рюмки вина аромат разносился по комнате; начались удивления его янтарному цвету, его маслянистому вкусу; лица просияли, а Дендера, пользуясь удобным случаем, всеми силами старался удержать Вальского, на которого уже имел определенные виды.

Все это, однако ж, не повело ни к чему; поспешность Сильвана, которому, неизвестно почему, вдруг стало так необходимо поскорее пуститься в свет, приблизила и отъезд Вальского. Сейчас же после завтрака граф взялся за шляпу, а Сильван, приняв приличный вид, подошел к матери, которая уже держала наготове платок и прикладывала его к глазам. Начались нежные обнимания, благословения и снова целая комедия родительской нежности. Не говорю, чтобы во всем этом не было нисколько истины, чтобы сердце, как ни было оно подавлено, не отозвалось, но люди эти при выражении даже самого лучшего чувства не могли быть искренни: комедия мешалась с истиной. Графиня прибегала даже к уксусу и одеколону; граф принял вид магната, отправляющего своего сына на войну с неверными; Цеся прикрасилась меланхолией и задумчивостью, даже выразила свое горе несколькими вздохами.

Дендера, вышедший вместе со всеми на крыльцо, перекрестил уже усевшегося сына, мать дала ему ладанку, сестра нежно обняла его, Сильван кинулся, измученный, в колясочку, и лошади понесли Цезаря и его счастье. Все это было тем смешнее для зрителей, что Сильван ехал только в Варшаву, все знали зачем, все знали, что ненадолго и с самыми приятнейшими надеждами, которые рисовались ясно на лице его, несмотря на принятую маску.

Через минуту отправился за ним и Вальский; Вацлав остался один, также собираясь в Пальник; но Цеся и старик не пустили его и начали упрашивать, так приставали к нему, что смешно было долее отказываться, и Вацлав остался обедать. Мать и отец, под предлогом оплакивания отъезда сына, почти сейчас же удалились, а Цеся приняла на себя обязанность занимать двоюродного братца.

Ухаживанье ее и кокетство были до того заметны, что не ускользнули и от того, к кому были направлены; Вацлав чувствовал угрожающую ему опасность, вооружился воспоминаниями о Фране, припоминал прошедшее и, несмотря на все это, сознавал, что бегство было бы самым действенным средством. Цеся, поочередно то насмешливая, то нежная, задумчивая, несчастная жертва, то снова холодная и безжалостно насмехающаяся надо всем, являлась Вацлаву со всех сторон, стараясь угадать, который из ее хамелеоновых Цветов сильнее на него подействует. Вацлав был любезен, остроумен, но постоянно владел собой; и хоть по временам воспоминания и какое-то еще неугасшее чувство и потрясало его, как электрическая струя, он держался вдалеке и осторожно. По счастью для него, воспоминания о прошлом были и опасны ему, и спасительны; он черпал в них новые силы обороняться против Цеси. Положение это, однако ж, невыразимо мучило его, и он рад был удрать в Пальник, в Вульки, с минуты на минуту ожидая новых, больших затруднений и большей опасности.

И граф и графиня своим удалением с поля битвы доказали, что поняли Цесю; старик Дендера, рассчитав все и убежденный, что Вацлав по слабости мог бы поддаться его влиянию, вовсе не был против кокетливых нападений своей дочери. Кто знает, может быть, уже и старость Фарурея, и его, по всей вероятности, недолговечная жизнь, и любовь Вацлава, и имения обоих, все это вместе входило в планы спекулятора. За минуту перед тем у него мелькнуло в голове, что Вальский был недурной партией; теперь опять он рассчитывал и оценивал Вацлава; в его мнении лишний запасец никогда, не вредил, и благоразумию Цеси следовало дать полную свободу. Графиня, проникнутая чувством приличия, потому желала бы отдать Цесю за Вацлава, что тогда это не имело вида пожертвования дочерью; таким образом, оба они удалились в надежде, что смелая, живая и уверенная в себе девушка должна наконец вскружить голову двоюродному брату.

Граф, даже опасаясь давнишнего нерасположения графини к воспитаннику, который сделал теперь такую блестящую карьеру, побежал за женой в кабинет в намерении поговорить с ней ясно и откровенно.

Посещение его, случавшееся весьма редко в последнее время, несколько удивило и взволновало графиню, но одного взгляда было достаточно для убеждения, что на этот раз ни укоров, ни сцен бояться нечего. Приняв, однако ж, на всякий случай вид жертвы, она уселась в кресло и ждала начала разговора.

— Chиre Eugénie! — начал Дендера. — Не стану долго надоедать тебе, я выбрал эту минутку, чтобы поговорить с тобой о Цесе.

— Я слушаю, — ответила она тихо, понюхивая что-то в скляночке, с которой никогда не расставалась.

— Необходимо, чтобы мы оба действовали одинаково и поняли друг друга в отношении будущности Цеси. Не сомневаюсь, что у нее головка недурна: она наследовала немного ума от меня, много женского искусства от матери…

— Граф, если нужно вести разговор в этом тоне…

— Нет, chиre Eugénie, это у меня только вырвалось невольно. Фарурей, с известной точки, очень выгодная партия, но… но…

— Никогда бы не решилась я пожертвовать дочерью, и сердце мое содрогается при мысли об этом, c'est monstrueux note 18!

— Оставим в покое сердце, любезная графиня, станем рассчитывать, это лучше. Старый, гнилой, мерзкий, больной, но страшно богатый, он запишет Цесе все, что она захочет, лишь бы сумела взять его в руки… Он не проживет долго… это может нас обогатить!

— Мне мерзок этот расчет!

— А, и мне также! — сказал граф, смеясь. — Но свет держится расчетом! У Цеси довольно рассудка, она держит его на вожжах, настороже.

— Я была бы рада, если б это разошлось! Будущность меня пугает.

— A, chиre Eugénie, — сказал насмешливо граф, — будущность всегда вас пугает! Нечего бояться, Цеся сумеет себя повести.

Графиня сильнее понюхала скляночку, вздохнула и ничего не ответила.

— При всем этом, — заключил граф, — при всем этом, что бы вы сказали, графиня, если бы Цеся воротилась к Вацлаву, а Вацлав к Цесе?

— Как это воротилась? — спросила графиня.

— Вы, конечно, заметили, что прежде она пробовала на нем свои силы. Вацлав любит ее втихомолку, но эти несчастные обстоятельства, — прибавил граф, — прервали не вовремя завязавшиеся между ними, весьма выгодные для нас, отношения… В настоящее время Вацлав богаче Фарурея…

— Но Вацлав влюблен в эту… в эту там шляхтянку.

— Цеся уже распорядится; я именно и хотел попросить вас не мешать ей.

— Вы знаете, граф, — ответила графиня с особенным ударением, — что я не мешаю никому в доме; потому что ничего не значу… Делайте себе, что хотите… но…

— Но что? — спросил Дендера.

— Но вся эта сеть интриг и расчетов возмущает меня! Зигмунд-Август рассмеялся искренно и во все горло, и в этом