Поля Елисейские - Василий Яновский

Я всегда норовил при визите в "кочегарку" выкурить одну-две поляковские сигареты в странном убеждении, что это ему приятно.

Александр Абрамович принадлежал к редкому типу русского джентльмена и при всех обсто-ятельствах соблюдал основные правила игры (rules of the game); ко мне, как и к большинству, он относился вполне корректно, даже доброжелательно. Мой материал, по совести, не всегда можно было счесть "выгодным" для газеты; кроме того, я находился в юрисдикции Демидова, то есть невольно принадлежал к полувраждебному лагерю. Как на всякой хлебной работе, там тоже шла борьба за влияние с обычными интригами и смутами.

Часто рассказ, принятый Демидовым, застревал у метранпажа и отправлялся на суд к "Павлу Николаевичу". Я даже, грешным делом, мечтал перейти в ведение Полякова, расхваливаемого Осоргиным, Адамовичем, но это мне, увы, не удавалось.

В каждом предприятии есть такая незаметная ось, на которой вес дело держится, вращается. Толстой писал, что в каждом доме имеется такая особа нянька, бабушка. Эти "святые" люди только в работе находят оправдание своему существованию; им вообще сидеть сложа руки скучно, и часов они не считают, сверхурочных не требуют.

Возможно, что ради такой превосходной газеты, как "Последние новости", и стоило жертво-вать своей жизнью. Но, приехав в Нью-Йорк, Поляков точно так же "засел" в "Новом русском слове" - сторожевым псом морали и орфографии. Ясно, что люди этой породы просто изнемога-ют без привычного занятия. И действительно, во время летнего отпуска Александр Абрамович почти заболевал от безделья и бросался с удвоенной энергией по кабинетам терапевтов и медицин-ских специалистов; перевалив через восьмой десяток, он все же надеялся захватить "болезнь" в самом зачатке.

Свою чрезвычайную мнительность Поляков обнаружил впервые после похорон полковника генерального штаба Шумского... Этого сотрудника "Последних новостей" "Возрождение" назы-вало самозванцем, ибо Шумский был его псевдоним, академию он кончил под другой фамилией.

Итак, полковник генерального штаба Шумский "внезапно" скончался, можно сказать, на бегу. И сотрудники газеты поехали на кремацию тела в часовне кладбища Пер-Лашез. Я видел Полякова немедленно после этого обряда и почти не узнал старого джентльмена: поблек метран-паж, сдал, осунулся.

Но через недельку опять пришел в себя: сухой, уверенный, подобранный специалист, играю-щий интересную и ответственную партию по раз и навсегда установленным правилам игры. Только бы это продолжалось до бесконечности.

Еще подвизался в "Последних новостях", и тоже быстро, без последствий, сошел в могилу, некто Словцов: пухлый, с детским голосом, страдающий одышкой журналист. Кроме технической работы он аккуратно поставлял два фельетона в неделю - посвященные французским книгам "общего, культурного порядка"... Он следил за всеми новинками этого рода и пересказывал их содержание очень толково и умно, присовокупляя только изредка собственные комментарии, гуманистического оттенка. Мне такие работники казались чудом усидчивости. "Се sont des as"*, - невесело шутили мы на Монпарнасе.

* Это тузы (франц.).

Надо помнить, что когда освобождалось "место" в газете, например, во время каникул, то эти же подвижники принимали на себя добавочные обязанности, не подпуская чужих людей. Словцов всегда замещал Полякова летом.

Поплавский с ужасом рассказывал мне: Словцов, уезжая в отпуск еще до реформы Блюма и платных вакаций, заготовлял восемь-девять "подвалов" впрок на целый месяц... Таким образом он не лишался гонорара и в пору отдыха. Это значит, что он загодя прочитывал сверх обычной нормы еще 8-9 томов "общего характера" и приготовлял соответствующие статьи - кроме текущих фельетонов и ежедневной обязательной работы по составлению газеты. Занят, занят был человек - полезной деятельностью. А когда умер, никто из сотрудников ни разу не вспомнил его: будто корова слизнула языком человека...

"Последние новости" имели свою кассу взаимопомощи, куда постоянные сотрудники обра-щались за ссудою. Раз перед летними каникулами Могилевский (бухгалтер) при мне отсчитывал Алданову 10 тысяч франков - на поездку в Италию. Марк Александрович, конфузясь непрошен-ного свидетеля, быстро рассовал ручками-ластами пачки кредиток по карманам и скрылся. Вече-ром на Монпарнасе Адамович сообщил, что Алданов просил объяснить мне, что деньги эти он взял заимообразно: их придется зимой отработать.

Репортажи для "Последних новостей" поставляли Седых-Цвибак и Вакар, оба деятельные и по-своему очень ценные для газеты люди.

Седых писал о палате депутатов, о преступниках и беженских делах. Вакар докладывал о проделках крайних партий, о выборах казачьего атамана (уже тогда дело неверное и сложное) и о церковной смуте. Иногда за отъездом или болезнью один корреспондент заменял другого; так, злые языки уверяли, что Седых где-то в отчете написал, что "генералу преподнесли портрет Богоматери".

Седых расцвел, когда Бунин получил премию; я его видел в редакции в день чествования лауреата... Во фраке, с порхающими фалдами: создавалось впечатление, что он-то и есть виновник торжества!

Он сопровождал Бунина в Швецию, служа ему секретарем, переводчиком и даже нянькою. Лауреат на иностранных языках вообще не изъяснялся, а по-французски мог только сказать две-три корявые фразы.

Павел Николаевич Милюков до последних часов своих оставался верным себе - камнем! (Почему Павел, а не Петр?) Пытаться сдвинуть его с места казалось делом бесплодным, безнадеж-ным.

Кое-что он понимал, и понимал гораздо лучше, чем иные друзья из его лагеря. Я подразуме-ваю не только политику или историю. Но были предметы, даже целые отрасли человеческой деятельности, в коих он являл себя органически глухим, слепым, даже мертвым.

Кирпично-красный, особенно с тех пор, как ему перевязали каналики, плотный, кряжистый, старчески осторожный, неповоротливый в движениях - таким я его часто встречал в новом "изгнании", на улицах Монпелье, где мы обретались по соседству... Мы рядом рылись в универ-ситетских книжных магазинах; обнаружилось, что он большой поклонник Марка Аврелия -цитирует его наизусть.

Высшая школа Монпелье - одна из старейших во Франции, и эта обстановка древности, ку-льтуры, арабско-римской схоластики создавала особенную почву для беседы, в которой Милюков, забывая о кадетах и Дарданеллах, проявлял себя с новой силой.

Он знал немного нашу молодую, зарубежную литературу. Вообще он "слышал" обо всем. Еще по делам книжной "Выставки" я у него бывал на дому (у метро "Конвенсион") и тогда вынес впечатление, что если это наш враг, то враг, с которым надо бережно обращаться... Впрочем, тогда он был очень любезен и все просьбы мои удовлетворил (относительно наших объявлений и воззва-ний в газете). Популярность в среде молодежи оказалась неожиданным козырем в наших руках, который мы незаметно потеряли с годами.

Милюков - редактор толстого журнала "Русские записки" - читал многих молодых проза-иков и составил себе о них вполне определенное мнение... В этом главный недостаток его духов-ной или умственной жизни: раз навсегда застывшее убеждение или верование.

Мне, к удивлению, он еще в Париже посоветовал:

- Смирите своего дьявола!

Поскольку это исходило от человека совершенно, казалось, нерелигиозного, я не совсем понимал, что он имеет в виду.

В пору наших встреч в Монпелье Сталин подбирал крохи с гитлеровского стола: вслед за Прибалтикой, Литвой и польскими крессами падали в прогнивший зев отца народов Бессарабия, Черновицы... Шли глухие толки о Дарданеллах. И Павел Николаевич очень спокойно мне сообщил:

- Они делают то, что я бы делал, если бы сидел в Кремле.

Этому свидетельству я ужаснулся: не "Дарданеллам" вообще, а хладнокровию, с которым Милюков, пусть в одном пункте, объединялся со Сталиным.

В Нью-Йорке, уже после смерти Павла Николаевича, я как-то рассказал М. Карповичу об этом разговоре... И тот, подумав, огорошил меня:

- Что ж, тут ничего особенного нет. В сущности, Милюков нечто подобное говорил и писал давно!

Для американской визы требовалась "моральная" рекомендация, и Павел Николаевич напи-сал весьма лестный отзыв обо мне в адрес марсельского консула, сохранившийся у меня вместе с Нансеновским паспортом. Кстати, Милюков свободно изъяснялся и по-французски, и по-англий-ски.

Случилось так, что М. Вишняк (уже в США) хлопотал тогда о месте профессора истории, где-то возле Чикаго, и просил Павла Николаевича поддержать его кандидатуру... Так как Вишняк дол-го не получал ответа, то он обратился ко мне с просьбой узнать, как обстоит дело с благоприятным отзывом.

П.Н. Милюков на мой вопрос твердо объяснил, что он не может рекомендовать Вишняка на эту должность, о чем я немедленно оповестил Марка Вениаминовича. В связи с этой беседой Милюков выразил свое мнение относительно некоторых политических или общественных сотруд-ников. Было грустно (и весело) его слушать. Увы, он отдавал себе отчет в людях без всяких иллюзий... Несколько снисходительнее отозвался только об одном Зензинове.