Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг. - Юрий Жуков

Внешне все выглядело так, будто просто появилось еще одно очередное и рутинное постановление, призванное всего лишь подтвердить неусыпность ЦК, его повседневную работу, охватывающую прежде всего жизнь в партии. Однако сегодня не могут не насторожить и не породить серьезнейших вопросов довольно странные обстоятельства, связанные с его появлением. Прежде всего отсутствие сведений о том, когда же именно Радченко издал свой пресловутый приказ. Если только что, то почему дата не была указана? Ведь она лишний раз продемонстрировала бы оперативность работы КПК. Но если давно, в разгар проверки партбилетов, то есть год, а то и более назад, то почему столь важная информация приберегалась? Для того, чтобы использовать ее в подходящий момент, когда в ней возникнет действительно острая необходимость?

Во-вторых, деятельность объединения «Заготлен» носила территориально предельно ограниченный характер, практически распространялась лишь на тогдашнюю Ленинградскую область, включавшую Псков и Новгород, и Белоруссию. Следовательно, она не создавала достаточных оснований для столь широких обобщений, каковыми всегда являлись или стремились таковыми казаться постановления ЦК. Случай с «Заготльном» нуждался в иных, дополнительных примерах, о которых Я.А. Яковлев обязан был сообщить в своей записке. Примерах как минимум республиканского масштаба. Далее, в постановлении почему-то отсутствовали обязательные в подобных случаях «оргвыводы» — мера наказания провинившегося, которая могла колебаться от простого выговора до исключения из партии или снятия с работы. Наконец, столь же необъяснима и та поспешность, с которой не только приняли решение, но и опубликовали его — практически через несколько часов.

Скорее всего, за запиской Яковлева стоял только что вернувшийся из отпуска Сталин, который лично завизировал постановление, проголосовав на его оригинале «за»[24]. Ну а вынудить к тому Иосифа Виссарионовича, как можно легко представить, могло только одно — необходимость как-то подправить «Директиву». С одной стороны, несколько ослабить, даже приглушить ее слишком очевидную резкость, загодя исключить расширительное возможное ее истолкование и сотрудниками НКВД, и в областных и краевых комитетах, ЦК нацкомпартий. Подчеркнуть лишь внешне суровым (отсюда и отсутствие меры наказания) осуждением приказа Радченко требование не допускать никакой самодеятельности в столь важном вопросе. Не позволять подменять «расправу» с троцкистами и зиновьевцами «охотой на ведьм»» — широкими и бессмысленными расправами, которые слишком быстро могли принять массовый характер. Ведь по существовавшим тогда правилам игры человек, исключенный из партии и уволенный с работы, автоматически становился объектом самого пристального внимания местных органов НКВД.

Если данное объяснение правильно, то постановление по делу Радченко увидело свет как нельзя вовремя. Н.И. Ежов уже приступил к выполнению «Директивы», правда, начал не с арестов и приговоров, а с более для него в тот момент значительного — кадровых передвижек и перестановок, реорганизации аппарата наркомата.

Буквально на третий день после своего назначения Николай Иванович избавился от правой руки Г.Г. Ягоды, Г.Е. Прокофьева, переведенного в той же должности — заместителя наркома — к своему так и не ставшему для него бывшим шефу, в наркомсвязь. На место Прокофьева 29 сентября утвердили М.Д. Бермана, кадрового чекиста, работавшего в «органах» с августа 1918 г., с лета 1930-го — заместителя, а с июня 1936-го — начальника ГУЛАГа. Затем Н.И. Ежов взял себе еще двух заместителей, для которых были созданы персональные посты. 16 октября — М.П. Фриновского, также кадрового чекиста, медленно всходившего по ступеням должностей на Украине, Северном Кавказе, в Азербайджане, но с 1926 г. обретавшего узкую специализацию — служил преимущественно в пограничных войсках, которые; и возглавлял с 1933 г. Утвержденный на пост замнаркома, как и М.Д. Берман, он сохранил и прежнюю должность. А месяц спустя, 3 ноября, заместителем Ежова стал Л.Н. Вельский (Левин), опять же кадровый, с весны 1918 г., чекист, служивший на различных командных постах. У Н.И. Ежова он возглавил главное управление милиции.

Так в деятельности НКВД четко обозначились три автономных направления: ГУЛАГ, пограничные войска, милиция, которые, оставаясь в рамках наркомата, обрели теперь значительную самостоятельность. Самому Н.И. Ежову и остальному аппарату НКВД была предоставлена возможность сосредоточиться на главном — разгроме бывших оппозиционеров.

Кадровые перестановки провели и на следующем уровне руководства НКВД. 15 октября укрепили его людьми со стороны, утвердив на ответственных должностях двух человек. Начальником отдела кадров наркомата стал М.И. Литвин, до того служивший на профсоюзной работе, а с 1930-го — на партийной, в ЦК ВКП(б). На менее заметный, даже скромный пост — начальника административно-хозяйственного управления НКВД — назначили С.Б. Жуковского. В годы гражданской войны он был армейским политработником, в 1922—1923 гг. работал в распредотделе ЦК ВКП(б), затем в ЦКК—РКИ, НКПС, ВСНХ, наркомате внешней торговли. Одновременно понизили в должностях семерых старых сотрудников В.Р. Менжинского и Г.Г. Ягоды[25].

Наконец, 28 ноября, приказом по НКВД, вне всякого сомнения, согласованным с ПБ, в наркомате провели реорганизацию, оказавшуюся на деле довольно незначительной по масштабам. Ликвидировали своеобразный анахронизм, реликт эпохи НЭПа — экономический отдел, возглавлявшийся с 1931 г. Л.Г. Мироновым (Каганом), которого поставили начальником более значимого отдела — контрразведывательного (КРО), как отныне стали именовать бывший особый. КРО и стал ведущим при расследовании абсолютно всех дел по шпионажу, подлинных или мнимых, число которых начало стремительно множиться. Более значимым, но лишь для собственных интересов узкого руководства, явилось создание еще одного отдела — первого, или охраны[26]. Охраны высших должностных лиц партии и государства, что служит непременным атрибутом власти в любой стране в любые времена. Начальником многочисленного, состоящего из 24 отделений, отдела утвердили комиссара 2-го ранга К.В. Паукера, иностранца на советской службе. В 1915 г. Паукер, фельдфебель уланского полка австро-венгерской армии, попал в русский плен. Участвовал в гражданской войне, вступил в партию, с 1920 г. стал работать в ВЧК, практически сразу же — в оперативном отделе, в котором уже в 1923 г. дослужился до должности начальника[27].

Но почему следует придавать столь серьезное значение созданию отдела охраны? Да потому, что оно свидетельствовало о весьма серьезном положении, в котором оказалось узкое руководство. Группа Сталина ощутила реальную опасность и вынуждена была предпринять беспрецедентные за все девятнадцать лет существования советской власти меры.

Далеко не случайно ни осенью 1933 г., когда два довольно серьезных инцидента могли быть истолкованы как покушение на Сталина[28], ни в декабре 1934 г., после убийства Кирова, никаких мер по усилению безопасности принято не было. Узкое руководство не ощутило в том необходимости. Предельно же усилили персональную охрану узкого руководства только в конце ноября 1936 г., на четвертый день работы VIII чрезвычайного съезда Советов СССР, за несколько суток до проведения решающего голосования по проекту — сначала на пленуме, а затем и на самом съезде. Тогда, когда НКВД в основном выполнил «Директиву» по разгрому бывшей троцкистско-зиновьевской оппозиции.

Расправа с троцкистами и зиновьевцами шла скрытно, без какой-либо огласки. Единственным исключением оказалось «Кузбасское дело», о котором центральные газеты вряд ли случайно оповестили население страны в канун открытия VIII чрезвычайного съезда Советов СССР.

Глава двенадцатая

18 октября 1936 г. многие советские газеты опубликовали сообщение ТАСС «Преступная деятельность германских фашистов в СССР». В нем отмечалось:

«В первых числах ноября в Москве и в Ленинграде Народным комиссариатом внутренних дел СССР арестованы некоторые германские подданные, ведшие антигосударственную работу, направленную против СССР. Арестованные пытались создать фашистские ячейки, вовлекая в них советских граждан, вели среди последних фашистскую пропаганду, нелегально распространяли фашистскую литературу, занимались военным шпионажем…»

Уже сам факт подобной публикации призван был доказать и проникновение в страну нацистских идей, и соприкосновение с ними советских граждан, разумеется, в интересах германской разведки. Бесспорную достоверность сообщению придавали две важные детали. Во-первых, приводимые фамилии арестованных немцев. Во-вторых, информация о дипломатических действиях в связи с происшедшим. Заместителю наркома иностранных дел Н.Н. Крестинскому пришлось давать поверенному в делах Германии фон Типпельскирху юридические обоснования произведенных арестов. Наркому М.М. Литвинову — беседовать с послом фон Шуленбургом по поводу законности действий НКВД. Лишь концовка сообщения раскрывала его пропагандистский смысл. Было указано, что «уже теперь обнаружено в отношении двух лиц (арестовали 10 человек — Ю.Ж.), хотя и признавших себя фашистами, что серьезных улик об их деятельности не имеется, ввиду чего следственные власти склонны в ближайшие дни освободить и выслать их из СССР». А затем следовало то, ради чего, скорее всего, и было подготовлено сообщение: