Здоровье и власть. Воспоминания «кремлевского врача» - Евгений Чазов

И опять вопрос о судьбе страны. Что произошло бы, если бы Андропов появившуюся у него мысль об уходе претворил в реальность? Несомненно, он бы определил и назвал своего преемника. Учитывая завоеванный к тому времени авторитет, его мнение было бы решающим в определении фигуры Генерального секретаря ЦК КПСС. Ясно одно, что это был бы не Черненко.

В этот период у Андропова, мир которого ограничивался больничной палатой и залом для проведения процедуры очистки крови, нередко появлялось желание общения, обсуждения далеко не медицинских проблем. Зная долгие годы меня и своего лечащего врача Архипова, он говорил то, что думал, делился своими невоплощенными в жизнь планами, давал характеристики членам Политбюро и своему окружению. Сейчас трудно вспомнить все, о чем шла речь. Могу лишь передать мои ощущения горечи, сожаления, что то, о чем говорилось, не будет воплощено в жизнь или будет воплощаться другими, но не Андроповым. «Главное, мы должны быть сильными, — не раз подчеркивал он. — А это во многом зависит от состояния экономики. А она, в свою очередь, определяется людьми. К сожалению, человеческое сознание более инертно, чем прогресс общества. Мышление человека не доросло до сознания, что нужно трудиться для всех. Мы создали собственность для всех, а каждый хочет получить из этой собственности только свою выгоду и прибыль. Поэтому мы должны быть крайне осторожны в реформах. Самое трудное — сопоставить интересы каждого и интересы всех. И самое главное — уровень культуры: общей, политической, труда, межнациональных отношений, общения. Здесь мы не в первых рядах, и это самый главный наш недостаток».

Таковы были, насколько я помню, основы его рассуждений. Мне казалось, и в ряде случаев это действительно было так, что он плохо разбирается в людях. Однако жизнь полностью подтвердила те характеристики, которые он тогда давал всем, кто его окружал в Политбюро, а раньше — в КГБ.

Между тем разговоры о тяжелой неизлечимой болезни Андропова шли уже не только в ЦК и КГБ, но и в широких кругах. Они воспринимались по-разному. По крайней мере, мне казалось, что большинство сожалело, что век Андропова как лидера был короткий. В него поверили, при нем появилась надежда, что страна воспрянет от спячки, в которую впала в последние годы. Но, может быть, я пристрастен.

В этой ситуации произошел случай, который можно оценивать по-разному, но он возмутил меня, да и всех, кто длительные годы обеспечивал здоровье и работоспособность Андропова. Мне позвонил Чебриков[106], председатель КГБ, которого я хорошо знал, и попросил заехать к нему. В новом здании КГБ вежливый секретарь Чебрикова тут же проводил меня в его новый кабинет, который своей официальной помпезностью разительно отличался от уютного кабинета Андропова в старом здании.

Чебриков был явно смущен, растерян и не знал, как начать разговор. Думаю, что играло роль то, что он знал уровень наших отношений с Андроповым. «Знаете, Евгений Иванович, я получил официальное письмо от сотрудников КГБ, в котором они пишут о недостатках в лечении Андропова и требуют моего вмешательства в обеспечение процесса лечения. Вы поймите меня правильно. Я знаю, как доверяет вам Юрий Владимирович, знаю ваши отношения и понимаю, что вы делаете все для его спасения. Но у меня есть официальное письмо, и я должен был вас познакомить с ним». И он показал мне письмо, которое, к моему удивлению, было подписано людьми, совсем недавно высказывавшими восхищение тем, что нам удалось так долго сохранять работоспособность Андропова. Будь это в 1937 или 1952 годах, такое письмо было бы равносильно смертному приговору.

Стараясь сдержать свое возмущение, я ответил, что не собираюсь отчитываться перед двумя сотрудниками КГБ, подписавшими письмо и ничего не понимающими в медицине. Если необходимо, я, как член ЦК, где и когда угодно — на Пленуме ли ЦК или в печати — могу рассказать или представить в письменном виде всю ситуацию, связанную с болезнью Андропова, в том числе и причины обострения болезни. Кроме того, сотрудники КГБ, присутствующие на консилиумах, знают мнение ведущих ученых страны о характере болезни и проводимом лечении. Они знают мнение и ведущего специалиста США, профессора Рубина, с которым встречались. Кроме того, они следят за каждым шагом и действием профессоров и персонала. И еще, продолжал я, для меня Андропов значит больше, чем для всех ваших перестраховщиков, пытающихся проявить не могу понять что — то ли заботу, то ли бдительность — или свалить свои промахи на нас. Другой бы врач, ученый моего уровня, сказал бы вам, что если считаете, что мы недостаточно активно работаем, что мы не правы, то приглашайте других. Но я этого не сделаю, потому что 18 лет Андропов был моим пациентом, он верит мне, а я ему. И я был бы подонком, если бы в эти последние дни его жизни я не был бы с ним.

Чебриков молча выслушал мою резкую тираду и, зная хорошо меня, мой характер, понял всю глубину моего возмущения. Видимо, где-то внутри у него появилось сожаление, что он поднял вопрос о письме. Кто знает, а может быть, я изменю своим принципам и сделаю достоянием всех членов Политбюро и ЦК тот факт, который знали очень немногие, в частности он и я, факт, что дни Андропова сочтены.

«Считайте, что этого разговора не было, — заключил он, — а письмо я уничтожу. И еще: ничего не говорите Андропову». Не знаю, уничтожено ли это письмо, о котором я рассказал лечащему врачу, некоторым членам консилиума, или лежит в архивах КГБ, но оно заставило меня задуматься о необходимости информировать руководство страны о возможном неблагоприятном исходе болезни.

Когда я обсуждал с Андроповым проблемы, связанные с его болезнью, и спросил, с кем бы в случае необходимости я мог бы доверительно обсуждать появляющиеся организационные или политические вопросы, он, не задумываясь, ответил: «С Устиновым». Меня это вполне устраивало, так как с Устиновым у меня давно сложились дружеские отношения. Он, как и Андропов, был моим давним пациентом. Я позвонил Устинову и попросил встретиться со мной. Он предложил приехать к нему в Министерство обороны. Когда я въехал во двор министерства и по широким, «дворцовым» лестницам поднялся на второй этаж, в большой кабинет министра обороны, где все — от интерьера до картин на стенах — дышало стариной, я не думал, что мне придется часто бывать здесь в последние месяцы жизни Андропова.

Мне казалось, что наши официальные заключения о болезни Андропова должны были бы насторожить членов Политбюро, и поэтому я был крайне удивлен тем. что мое сообщение и заключение о тяжести прогноза было для Устинова как гром среди ясного неба. «Знаешь. Евгений, я знал, что Юрий тяжело болен, но что в такой степени, не представлял. Ты предпринимай все, чтобы сохранить его. Знаешь, что это значит сейчас для страны? А что делать — надо подумать. Давай встретимся втроем — ты, я и пригласим Чебрикова».