А у нас во дворе - Лариса Миллер

«Глаза наполняются слезами» не только при слушании Бетховена, но и при чтении этих строк. Томас Манн совершил невозможное: дал словесную запись труднейшей сонаты. Я читаю его текст как партитуру. Читаю и слышу звучание конкретной музыкальной фразы. Это чудо. Прочитанные строки отозвались в моих стихах через много лет:

Мой любимый рефрен: «Синь небес, синь небес».В невесомое крен, синевы перевесНад землей, над ее чернотой, маетой,Я на той стороне, где летают. На той,Где звучит и звучит мой любимый напев,Где земля с небесами, сойтись не успев,Разошлись, растеклись, разбрелись — кто куда…Ты со мною закинь в эту синь невода,Чтобы выловить то, что нельзя уловить,Удержать и умножить и миру явить.

Эти лишенные четкого жанра записки — попытка объясниться в любви тем книгам и людям (пишу только об ушедших, потому что о живых писать трудно), которые сопровождали и вели меня, еще незрячую или едва прозревшую.

Пишу о времени, когда я могла сказать о себе словами Заболоцкого: «Как все меняется и как я сам меняюсь, / Лишь именем одним я называюсь…»

О тех годах, «куда [лучше Рильке не скажешь] каждое простое событие вступало словно в сопровождении ангела».

О тех годах, когда мною владело счастливое чувство пути, о головокружительных временах, когда писала:

Гуси-лебеди летятИ меня с собой уносят.Коль над пропастью не сбросят,То на землю возвратят.

Но отныне на века —Жить на тверди, небу внемля,И с тоской глядеть на землю,Подымаясь в облака.

Муза. Оборотень. Чудо.Я тебя искала всюду.Я тебя искать бросалась —Ты руки моей касалась.Ты всегда была со мною —Звуками и тишиною,Талым снегом, почкой клейкой,Ручейка лесного змейкой.Без тебя ломала руки,Ты ж была — мои разлуки,Смех и слезы, звук привета,Мрак ночной и столбик света,Что в предутреннюю поруПроникает в дом сквозь штору.

Послушай, комарик, мы крови одной!Пока я спала, своего ты добился!Ты крови моей до отвала напился,И ты мне теперь ну совсем как родной,А значит, как я, на лету, в куражеТы кровью, насыщенной адреналином,Напишешь стихи о житье комарином.Летаешь? Зудишь? Может, начал уже?

Легкий крест одиноких прогулок…

Пишу стихи, причем по-русски,И не хочу другой нагрузки,Другого дела не хочу.Вернее, мне не по плечуЗанятие иного рода.Меня волнует время года,Мгновенье риска, час души…На них точу карандаши.Карандаши. Не нож, не зубы.Поют серебряные трубыВ соседнем жиденьком лесу,Где я привычный крест несуСвоих лирических прогулок.И полон каждый закоулокДуши томлением, тоскойПо женской рифме и мужской.

Никто ведь не должен тебе ничего.Ты праздника хочешь? Придумай его.По песне тоскуешь? Так песню сложиИ всех окружающих приворожи.По свету скучаешь? Чтоб радовал свет,Ты сам излучай его. Выхода нет.

Глава 7

Туда, туда…

О штампах с любовью

Это скучное слово «шаблон», существующее в толковом словаре с пометкой «неодобрит.». Это сладкое слово, означающее устойчивость и стабильность.

Шаблон — скрепа, соединяющая грандиозную и хрупкую конструкцию — жизнь.

Шаблон — припев, творящий песню: что бы ни звучало до или после, он все увяжет.

Капитан, капитан, улыбнитесь,Ведь улыбка — это флаг корабля,Капитан, капитан, подтянитесь,Только смелым покоряются моря!

Шаблон — то, чему покоряется житейское море; то, что способно хоть как-то обуздать его и ввести в рамки.

Шаблон — стройматериал, кирпич, из которого Наф-Наф складывает жилище, недоступное волку.

«Чур-чура, я в домике», — кричали мы в детстве, забегая в кружок, очерченный мелом на асфальте или прутиком на земле. Все круги были похожи, но каждый знал свой и, очутившись в нем, чувствовал себя в полной безопасности. Салка в полушаге, а осалить слабó, потому что ДОМ сакрален и недоступен. Заперев его изнутри — «трик-трак», — мы вступаем в таинственную область привычек, привязанностей и любимых штампов. И не дай бог лишиться хоть одного из них. Нарушение стереотипа — испытание для взрослого и катастрофа для ребенка. Лишить его привычного — все равно что резко выдернуть пеленку из-под младенца. Однажды я проделала нечто подобное со своим новорожденным сыном и увидела панику на его лице, увидела, как быстро и беспорядочно задвигались его крохотные конечности — он летел в пропасть. Рутина жизни священна. Она спасает от хаоса и держит на плаву. «Кто пил из моей чашки и сдвинул ее с места? Кто сидел на моем стуле и сломал его?» — визжит Мишутка из сказки «Три медведя». Горе Маше, вторгшейся в святая святых и там набедокурившей. Ребенок (а «ребенок» и «душа» — почти синонимы) вступает с каждой вещью, с любым, даже самым будничным явлением жизни в тайный сговор. Поедая кашу из СВОЕЙ тарелки, он не просто ест, а близит встречу с Дюймовочкой, живущей на дне ее. Прихлебывая молоко из любимой треснутой чашки, общается с трещиной, имеющей богатую и бесконечную историю. Ложась спать, разглядывает потолок, по краям которого бегут провода и ходят маленькие люди в валенках и ватниках. Садясь за стол делать уроки, принимается исследовать пещеру, образовавшуюся в доисторические времена до его дня рождения, когда легкомысленная мама оставила на столе включенный утюг. Любимая дыра — необходимое условие существования. Устранить ее, поменяв старый стол на новый, значит разрушить устойчивый мир, выдуть тепло из обжитого пространства.

Штамп удивительно разнообразен и многолик. Устойчивость вовсе не означает оседлость. Не так давно я прочла в газете о семействе бродячих артистов, которые уже несколько лет колесят на своем фургоне по югу Франции, давая представления в провинциальных городках. Они перемещаются со своей маленькой дочкой, которая, привыкнув просыпаться каждый день на новом месте, не мыслит себе другого существования. Жизнь на колесах — ее нерушимый мир. Фургон — отчий дом, а вечно новый вид из окна ей так же дорог, как нам неизменный, до мельчайших подробностей изученный, незабываемый двор нашего детства.

РУТИНА И НОВИЗНА, ПРЕДСКАЗУЕМОЕ И НЕОЖИДАННОЕ. Точная мера того и другого — великая удача, которая редко кому выпадает в жизни. Затянувшаяся рутина душит, а непрошеный, нежеланный сбой ломает. НОВИЗНА ХОРОША ПРИ УСЛОВИИ, ЧТО ЕСТЬ НЕКИЙ ИНВАРИАНТ, нечто незыблемое, не зависящее от случайностей. В противном случае она подобна разрушительному землетрясению, смертоносному торнадо. Только в сказке ураган может поднять маленькую героиню в воздух вместе с домиком и любимой собачкой и опустить в волшебной стране, из которой после ряда увлекательных приключений она целой и невредимой вернется обратно к любимым родителям. В жизни все куда безрадостней и безнадежней. Необратимая утрата родимых стереотипов и необходимость вживаться в чуждые — явление мучительное и страшное. Кто-то сказал, что ностальгия — болезнь носа, лишенного привычных запахов. Но это и болезнь глаза, уха, заболевание всех органов чувств. Существо, изъятое из своей среды, становится тем самым младенцем, из под которого резко выдернули пеленку.

Однажды мой друг затеял странную игру с моим малолетним сыном: притворившись, что забыл его имя, стал называть его то Сережей, то Петей, то Вовой. Сын, который сперва растерянно улыбался, вдруг насупился, часто задышал и с громким плачем бросился ко мне. Утратив родной ярлычок, он потерял самого себя и прибежал ко мне, чтоб я ему все это вернула, назвав тем единственным именем Павлик, на которое он способен отзываться в этом пестром и хаотичном мире.

Недавно мне попалась на глаза детская книжка какого-то английского автора про мальчика, который не желал жить под собственным именем и категорически отказывался быть самим собой. Каждый день он менял свой имидж, выдавая себя за очередного героя любимой сказки. Сегодня он Румпельштилцхен, завтра Питер Пэн, послезавтра Робин Гуд. Родители растерялись: ребенок стал неуправляемым. На помощь призвали друзей, родственников, врачей все напрасно. И вдруг случилось ЧП: маленький фантазер потерялся и попал в полицейский участок. На все вопросы он, как всегда, отвечал очередной порцией небылиц: то он Мальчик-с-Пальчик, то Гулливер, то Робинзон Крузо, то заявлял, что живет в замке у великана, то в стране Лилипутии, то на необитаемом острове. Но время шло, а за ним так никто и не приезжал. Ближе к вечеру мальчик затосковал. Он подумал о маме, о вкусном ужине, об уютной постели и с ужасом представил, что никогда больше ничего этого не увидит. «Я Джимми Браун, — закричал он задремавшему полицейскому. — Мой адрес — Парк-лейн, 9». Вскоре счастливые родители обнимали усталое чадо. Маленький герой этой нехитрой истории пережил то, что ведомо каждому из нас. Он на своем детском уровне испытал те же противоречивые чувства, которые обуревают любого: жажду новизны и боязнь необратимой утраты привычного мира; желание примерить на себя чужую судьбу и страх потерять собственное Я. Но что оно такое, это самое Я? Разве данное при рождении имя носит одна и та же неизменяемая личность? Разве Я — понятие устойчивое и не знающее сложных превращений?