Новый мир. № 10, 2002 - Журнал «Новый мир»

Освобождая стих от значимых слов, мы его все больше формализуем, мы делаем его все однозначнее, мы сводим высказывание к чистому синтаксису при любой семантической природе опущенных слов. Но и у синтаксиса есть своя семантика — формальная семантика структуры.

«История о том…» — это история о том, как Всеволода Некрасова и его друзей-художников бесстыдно и прилюдно обокрали. «Воровство чужого места есть воровство» — крупным шрифтом в рамке.

Темные дела происходили (и по сей день происходят) в нашей словесности. Действует целая компания (мафия! мафия! — назовем вещи своими именами) злоумышленников, которая занята только и единственно одним — лишить Всеволода Некрасова его законного почетного места в родной словесности. Это собрание подонков всеми силами добивалось своего и добилось. Всеволод Некрасов пишет: «Чувствую я себя безусловным чемпионом по замалчиванию меня как автора». За пахана у них поначалу был Эпштейн. Он начал эту компанию по неупоминанию. То есть по упоминанию кого угодно, только не Некрасова. Он организовал целый «эпштейнат». А его верные последователи, в первую очередь Гельман и Курицын, — они вообще превзошли самого. Некрасов их измерил в «эпштейнах»: Гельман — «это эпштейн так эпштейн», а Курицын — «семь эпштейнов разом».

Но до полного беспредела дело дошло, когда организовали «Академию российской словесности»[9]. Всеволод Некрасов нашел много теплых слов в адрес этой организации. Чем же так виновата эта «академия»? Оказывается, все довольно прозаично: премию она Некрасову не дала. Да, это тяжкое обвинение. От него не отмоешься.

1.01.2001

бреньхреньпремии академиимразьраз уж опоздал…

Если обычная человеческая зависть или обида в сыром, непереплавленном виде становится основой стиха, дело совсем плохо.

Место поэта в литературном процессе может быть занято кем-то еще только в том случае, если оно может быть отчуждено. Если оно существует как бы отдельно от поэта.

Если достижения сводятся к методу или приему — то есть к некоторому вполне формализуемому и отчуждаемому от личности объекту, то этот прием и метод будут отчуждены. В науке всегда так и происходит. Очень редко человек, нащупавший метод решения, сохраняет за ним даже свое имя. Бином Ньютона придумал Паскаль, а Ньютон придумал ряд Тейлора.

Некрасов полагает, что принадлежащее ему по праву место (на троне, что ли, место это или медом намазано?) заняли «братки» Пригов-Рубинштейн, остальные тоже подсуетились и крохи подобрали. Некрасов буквально пишет: «Я умею так, как умеет Пригов, и умел задолго до него. Как Рубинштейн — или почти так». Вот это-то меня и удивило. Если он может, как они, так, может, и они так же думают? и могут, как он? Тогда мне-то, читателю, какая разница, кого читать?

Я не могу себе представить, чтобы Евгений Рейн сказал где-нибудь: «Бродский занял мое место, а я могу и как Бродский, и лучше могу. И вообще-то я возрастом старше. И учил его поэзии вообще-то. А он, вишь, выскочил из-за спины, место мое занял и премию Нобелевскую цепанул».

Абсурд здесь очевиден. Бродский — это Бродский, Рейн — это Рейн, и место каждого из этих поэтов никто занять не может, потому что оно неотчуждаемо от самого поэта. Тáк, как он, может только он, и никто другой, сколько бы этот другой ни пыжился. Сколько бы ни было у Бродского эпигонов, они могут скопировать только формальную сторону его поэтики. Стиховой перенос, незначащее (служебное, кстати) слово в рифмующейся позиции, иногда даже свободную вибрацию ритма, — но то, что перед нами не Бродский, очевидно всем, в том числе и самим эпигонам. А если поэтика и поэзия состоят из чисто формальных образов и построений, из того как раз, что можно заимствовать и воспроизвести без потери? Тогда да. Тогда можно и место занять, и приоритет отобрать. Но это уже не поэзия, а изобретательство. Здесь надо брать патент, чтобы тебя не облапошили, не обокрали в самом прямом смысле.

У Некрасова есть строчка: «матьматьматьматерьматерь». Игра понятна: то «мать», то «тьма». Есть стихотворение «Аховые стихи», построенное на той же буквенной игре «ахахахах» — то «ах-ах-ах», то «ха-ха-ха».

У Андрея Вознесенского тоже есть стихотворение или заклинание, как он сам говорит: «тьматьматьматьмать». Возможно, Некрасов был первым. И, наверное, он может обвинить Вознесенского в плагиате. Но я бы не торопился. Почему не допустить, что Вознесенский догадался сам? Это ведь не очень трудно.

А вот еще несколько вариаций на ту же формальную тему. «Новогодний ИЗОП, посвященный А. Вознесенскому: ТЬМАТЬМАТЬМАТЬМАТЬМАТЬ ТВОЮТВОЮТВОЮТВОЮТ!»[10] Эпиграф на книге Алексея Цветкова (младшего): «нетнетнетнетнетне» — русское «нет» переворачивается через голову и превращается в английское «the»[11]. Довольно остроумно.

В Интернете существует огромное количество порносайтов, которые содержат в своем названии последовательность «ХХХ». А ведь это тоже, можно сказать, «стихотворение», построенное по тому же принципу, что и некрасовское «ахаха». ХХХХ — если транскрибировать по-русски: эксэксэксэкс — экс-секс, можно перевести «загадка пола», а можно «сверхсекс». Если Некрасов сможет доказать авторские права на такого рода буквенную игру, то все владельцы всех порносайтов, содержащих в названии «ХХХ», будут обязаны покупать у него лицензию на использование его изобретения или брать название своего сайта у Некрасова напрокат. Люди они не бедные, и Некрасов мог бы очень хорошо на этом заработать.

Формальная поэзия, актуальное искусство легко отчуждаются от автора. Формальная поэзия — почти изобретение, поэтому и могут возникнуть эти разговоры о приоритете, о ворованном месте. Концептуальных поэтов а la Пригов много не бывает — он один вполне способен справиться за всех. Сколько вам надо стихов? 2000? К пятнице будет. Представить себе Некрасова на этом месте я просто не могу.

Но я думаю, что Некрасову нечего опасаться и так уж сильно сетовать на судьбу и на злоумышленников, у него есть собственная роль в русской словесности, и Рубинштейн, насколько я могу судить по его поэтической практике, на место Некрасова и не претендует. Главные достижения Некрасова все-таки не в том, что он придумал чью-то «тьмать» или что другое, а в том, что он дошел до границы минимализма. Его стихи почти не существуют, они почти бессмысленны, они почти не речь. Вот в этом самом «почти» и есть главное достижение Всеволода Некрасова. Он как-то очень быстро отказался от традиционной поэзии и от нетрадиционной, он прошел мимо нормального вяло- или бурнотекущего верлибра, едва ли его заметив, но, выйдя в пограничье абсурда и тишины, он остался в этой области и стал ее обживать и обживает уже почти полстолетия.

Другое дело, что читателей у Некрасова немного (что ему, конечно, очень обидно по-человечески); но мне кажется, по-другому и быть не может. Некрасов — поэт элитарный, поэт — для поэтов и очень искушенных читателей, а таких во все времена много не наберется. И что может помочь человеку, предпринявшему попытку чтения и осмысления некрасовских стихов, — так это замечательное, едкое остроумие поэта:

ЛибертеЭгалитеДекольтеВот вам и вся Великая французская революция.

Витгенштейн говорил о своем «Логико-философском трактате», что это изюм из кекса. А одного только изюма недостаточно, чтобы кекс испечь. Стихи Всеволода Некрасова — это даже не изюм, а одни только виноградные косточки. Чтобы они дали всходы, нужно их зарыть в теплую землю со-знания и со-чувствия. И нужно еще терпение и мастерство виноградаря. Людей, которые готовы и способны на это, в принципе, много быть не может, и тем более стихи Некрасова должны стать объектом самого пристального прочтения профессиональных читателей стихов — литературоведов и критиков, которые не только не баловали Всеволода Некрасова своим вниманием, а попросту забыли о нем.

Юрский в борьбе с собой

Сергей Юрский. Игра в жизнь. М., «Вагриус», 2002, 380 стр. («Мой XX век»)

Мемуарная серия издательства «Вагриус» пополнилась книгой актера Сергея Юрского. Многое в ней противится тому, чтобы причислить издание к жанру воспоминаний. Автору по крайней мере претила бы такая «узкая специализация». Юрский всеми силами старается уйти от банальной мемуаристики с дешевыми разоблачениями и запоздалыми откровениями. Следуя заветам Фаины Раневской, которая не помнила своих воспоминаний, актер нацелен на серьезную литературу. «Игра в жизнь» — книга о самом себе, позволяющая автору разбираться в своих поступках с дотошностью розановских «Опавших листьев», а читателям — выступать в роли психоаналитиков, пытающихся разгадать тайны души, творчества и судьбы одного из самых ярких актеров России.