Записки солдата - Иван Багмут

Поликарп и еще двое, шедшие впереди, должны были первыми ворваться в хату и схватить бандитов. Они дошли уже до середины двора, как вдруг залаяла собака, и почти в то же мгновение хлопнула дверь и из хаты метнулись три фигуры. Ивась нажал на спуск, но не услышал выстрела своей винтовки, оглушенный стрельбой товарищей. Бандиты бросились к пруду. Один из них повернулся и выстрелил из револьвера, но тут же упал, подстреленный Поликарпом. Двое скрылись в камышах. Ребята продолжали стрелять наобум по зарослям, пока Латка не приказал прекратить бессмысленное расходование патронов.

— Гельдиного бандюгу свалил! — крикнул Поликарп, склонившись над убитым. — Котище смылся!

Латка на миг задумался.

— Пойдем, племянничек, попросим у хозяйки чем посветить…

Свет в хате был погашен, но в печи горел огонь, и Карабут увидел богато накрытый стол, а на нем среди мисок с варениками, жарким и сметаной три стакана и рюмочку. Бутылку хозяйка, очевидно, успела прибрать.

— Не дали вам поужинать, — с деланным сочувствием проговорил Латка и, взяв пучок соломы, которой топилась печь, скрутил жгут и зажег его. — Посветить надо…

Он вышел во двор и поднес огонь к крыше. Сухой рогоз вспыхнул, и через минуту на пруду стало видно каждую камышинку.

— Там! — Латка показал глазами, прицелился и выстрелил из винтовки туда, где зашевелились заросли.

Раздались выстрелы. Латка поднял руку:

— Будет! — И с несколькими бойцами взбежал на пригорок, откуда был виден не только берег пруда, но и плес за камышами.

Хата пылала, пламя так и гудело, стало светло как днем. Ивась тоже пошел за Латкой и внимательно следил, не всколыхнется ли где-нибудь на пруду густая растительность. Бойцы напряженно всматривались в зеленую стену камыша, иногда поглядывая в сторону, на Котиху, которая выносила из хаты имущество — полотно, смушки, одежду.

— Плеска не слыхать было, — сказал Латка, — а впрочем, он мог и неслышно переплыть на тот берег…

Бойцы постояли с четверть часа на пригорке, но не заметили в зарослях никакого движения.

— Я полезу туда! — вызвался Поликарп.

— И я! И я! — раздались голоса.

Там, откуда бандиты вбежали в пруд, тростники были примяты. Поликарп с револьвером в руке смело вошел в воду, за ним полезли еще трое, остальные примолкли, напряженно прислушиваясь к хлюпанью под ногами бойцов.

Вдруг раздался крик:

— Есть!

И через минуту еще:

— Оба готовы!

Вскоре трупы бандитов лежали на берегу.

— Он! Петро Кот! — облегченно вздохнул Латка, подойдя к убитому. — Узнаешь? — спросил он у Ивася.

Тот посмотрел на мертвого бандита, а перед глазами встал Иван Крыця, его лукавый взгляд, когда он, поднимая тыкву, смотрел на Мордатого, и его окровавленное лицо на крыльце волостного правления. И кровь на стене.

— Лежишь, проклятый! — сказал один из комбедовцев, осматривая труп бандита.

И тут к ним подошла Котиха.

Она стояла опустив голову, словно стыдясь поднять глаза на тех, чьи друзья погибли от руки ее мужа.

— Собирайтесь, ребята! — крикнул Латка. — Пора домой! — Он обернулся к Котихе: — Вы уж сами его схороните… Прощайте…

Подводы подъехали к хутору, еще когда началась стрельба. Теперь Ивась сел с Иваном Гавриловичем на тачанку, Поликарп — на козлы. Ехали молча. Латка был задумчив. Потом лицо его прояснилось.

— Вот и закончилась в Мамаевке гражданская война! Закончилась, товарищ Карабут, племянничек дорогой!

— Должно быть, так! — ответил тот. — А только впереди еще борьба и борьба…

— Нелегко будет бороться… Это верно. Но гражданская у нас закончилась… — Латка глубоко вздохнул и еще раз повторил: — Закончилась! Теперь — за мирный труд!

1956–1967

Приключения черного кота Лапченко, описанные им самим

От автора

Может быть, кое-кому покажется странным, что кот взялся за литературу; между тем, это вполне понятно. Дело в том, что коту доводится быть свидетелем таких моментов в жизни человека, которые скрыты от общества: кот слышит разговоры в семье, наблюдает за людьми, когда их никто не видит. Словом, я живу в условиях, недоступных ни для одного литератора, и могу писать о том, что в самом деле видел и слышал, не домысливая и не выдумывая, как это вынужден делать писатель-человек.

Взялся я за перо еще и потому, что некоторые поступки людей изумляют меня. Хотелось поделиться с ними впечатлениями от их жизни, чтобы они взглянули на себя, так сказать, со стороны, ведь со стороны лучше видны и достоинства, и недостатки.

К сожалению, писатель, который редактировал мою рукопись, вычеркнул кое что интересное из написанного о человеке…

Чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что все это на самом деле написано мною самим, расскажу, как я выучился писать. Это не такая уж сложная штука.

Надо взять в лапку карандаш, вывести первую букву, потом вторую, третью, затем, когда выйдет слово, немного отступить и таким же способом написать другое слово, а закончив фразу, поставить точку. Если какое-нибудь слово мне не нравилось, я слизывал его языком. Для меня это было гораздо удобнее, чем перечеркивать. Поэтому я перешел на чернила и ручку — слизать чернила легче, чем карандаш.

При писании много значит положение хвоста. Ни в коем случае не следует им махать. Хвост должен лежать на столе, это создает необходимую опору для всего тела. Иначе буквы выходят не такие красивые, а порою получается и просто неразборчиво.

Иные, верно, думают, что мне легче печатать на машинке, — но это не так. Я не смог научиться печатать. Стоило мне нажать на клавишу, как сразу же выскакивал рычажок с буквой, и хотя я знал, что это рычажок, я бросался на букву и цапал ее когтями. От этого портилась машинка, а также мои взаимоотношения с ее хозяином, и главное — печатание продвигалось ужасно медленно, потому что мысль прерывалась, вдохновение пропадало и я подолгу просиживал в ожидании, пока вернется рабочее настроение.

Лапченко

Моя биография

Я родился во второй половине XX столетия в семье хормейстера. Это не следует понимать так, будто мой отец был хормейстером, — нет, я не знаю, кто был мой отец. Просто моя мать-кошка жила в семье хормейстера-человека. Здесь прошли первые полтора месяца моей жизни. Жена хормейстера любила меня чуть ли не больше, чем моя собственная мать. Приготовив наскоро обед, хозяйка брала меня на руки и гладила за ушками. Это было очень приятно, я заводил тихую песенку, и она слушала меня с бо́льшим наслаждением, чем упражнения своего мужа на рояле.

Хормейстер часто отчитывал жену за грязь в квартире, за невкусный обед, за непочищенную одежду, но она отвечала, что ей некогда. Когда он садился за рояль, жена мешала ему работать, заставляла выслушивать рассказы о том, как я забрался по ковру бог знает куда или опрокинул хвостом вазу с цветами. Хормейстер хмурился, но слушал. Очевидно, перебивать рассказ о котенке считалось грехом. Я сделал вывод, что цель человеческой жизни — присматривать за котятами. Вскоре мои иллюзии развеялись.

Однажды к моей благодетельнице пришел незнакомый немолодой мужчина и сказал:

— Ну, вот я и пришел!

— Посмотрите, какой красавчик, — сказала хозяйка, показывая на меня.

— Э, да он совсем черный, — проговорил человек недовольно, — мне бы хотелось иметь котенка повеселее цветом…

— Зато он чистокровный сибирский! — ответила жена хормейстера с тем запалом, с каким она всегда говорила о кошках. — Вы увидите, какой он будет пушистый! А как он поет! А какой игрун!

— Сибирский? — переспросил незнакомец, как мне показалось, с почтением. — Гм… А он умеет ловить мышей?

— О, научится! Он ведь еще совсем маленький.

— Вы думаете? — спросил человек, хотя прекрасно видел, что я и в самом деле совсем маленький.

— Я отдаю его только потому, что у вас его не станут обижать. Это необыкновенный котенок. Я даже собиралась оставить его себе.

— Гм… — хмыкнул посетитель, колеблясь. — Но он черный…

— Черная кошка приносит богатство, — сказала моя хозяйка. — Вы разбогатеете. Вот увидите!

Гость, кажется, не очень поверил ей, он несколько минут думал и только потом сказал:

— Ну, ладно… Возьму…

Мы вышли во двор и свернули в соседний подъезд этого же дома. Там и жил мой новый хозяин. Оказалось, что он писатель. Звали его… Но к чему называть фамилию? Буду звать его просто Писателем. Пишу это слово с большой буквы не потому, что считаю этого писателя ведущим. О, нет! Просто таким образом слово превращается в имя собственное.

Жена Писателя встретила меня не слишком приветливо.

— Боже мой, зачем ты его принес?