Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

Как-то в понедельник утром Албу без предупреждения вошел в кабинет Бэрбуца. В приемной толпился народ. Бэрбуц торопливо сказал:

— Очень важный вопрос, товарищ? Я страшно занят.

— Еще какой важный! — причмокнул губами Албу. — По поводу одного из членов уездного комитета.

— Что случилось? — нервно спросил Бэрбуц.

— Я случайно наткнулся на кое-какие бумажки сигуранцы. Среди них папка, на которой написано твое имя.

Бэрбуц побелел, как стена.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Почти ничего, — ухмыльнулся Албу. — Тоненькая папка. Твои показания в тридцать шестом году. Они стоили жизни двум товарищам. И еще одно показание в тридцать восьмом. Погибло еще человек пять в Рыбнице. Вот и все.

Руки Бэрбуца безвольно упали на стол. Он уставился большими вытаращенными глазами на Албу, потом опустил голову на руки.

— Ну, дорогой, не расстраивайся так, — подбодрил его Албу и хлопнул по плечу. — Это ведь лишь жалкие бумажонки. Подумай, какое тебе выпало счастье, что их нашел не начальник сигуранцы. Ты ведь знаешь Туркуша… Человек старого склада, с запятнанной репутацией, способный в любое время реабилитировать себя за наш счет. Он бы очень обрадовался, если бы наткнулся на твои показания.

На мгновение в глазах у Бэрбуца потемнело. Он ничего не различал, даже важного лица Албу.

— Я смещу его. Я поставлю тебя на его место.

— Мне нравится, Бэрбуц, что ты прямо идешь к цели, — улыбнулся Албу. — Это будет хорошо для нас обоих. И для меня и для тебя.

— А те бумаги?.. — почти шепотом спросил Бэрбуц.

— Когда ты внесешь свое предложение?

Бэрбуц беспокойно заерзал на стуле.

— Но на каком основании я буду требовать смещения Туркуша?

— На каком основании? Он сторонник Маниу! Об этом все знают. Почему он тянет целый год с расследованием убийства венгра, учителя из Инеу?

— А бумаги?

— Я вставлю их в рамку, — сказал Албу и засмеялся, сначала тихонько, потом захохотал громко.

За окном серый призрачный рассвет окутывал город молочной пеленой. Бэрбуц все еще сидел в своем кабинете. Он вздохнул, взглянул на часы: пять. Подошел к телефону, набрал номер и с тревогой стал слушать гудки.

— Кто? — спросил хриплый сонный голос.

— Я, Бэрбуц. Скажи, Албу, ты сжег те бумаги?

Сперва в трубке молчали, потом Албу прорычал:

— И из-за этого ты разбудил меня в пять утра?. Скотина!

Прождав два часа понапрасну, Симон поднялся со стула и сердито сказал:

— Я больше не жду ни минуты. Теперь я уже и обед пропустил. Не в этом дело, конечно, но то, что позволяет себе товарищ Бэрбуц, некрасиво. Он мог бы позвонить, чтобы мы не сидели и не ждали его, как евреи мессию. Я не хочу проводить никакого сравнения между Бэрбуцем и нашим Молнаром, однако я не помню, чтобы наш секретарь хоть раз опоздал на заседание…

Он перевел дыхание, собираясь продолжать, но Хорват жестом остановил его.

— Это верно, товарищ Симон.

Хорвату было досадно, что он должен подтверждать правоту Симона, однако ничего другого ему не оставалось. Действительно, Бэрбуц мог бы сообщить, что не придет, как-то объяснить свое отсутствие.

— Мы тоже уходим. Пошли, Герасим.

Герасим вздрогнул. Сначала он немного подремал, потом, углубившись в свои мысли, перестал слышать и видеть, что происходит вокруг. Ему было все равно, где сидеть: здесь ли, в фабричном комитете, в столовой или в любом другом месте, лишь бы не идти домой и не встречаться с Корнелией. Во время работы Петре сообщил ему, что из Инеу приехала Корнелия и что сегодня у них будет очень сытный ужин. Впрочем, вот уже три дня мать только и говорила, что о ее приезде. В доме она привела все в порядок и даже заняла денег, чтобы побелить спальню.

— Ты не идешь?

Герасим встал, рассеянно посмотрел вокруг и пошел за Хорватом, словно лунатик.

— Слушай, брат, ты что, уснул?

— Почти.

— Уж не влюбился ли ты?

В этот момент кто-то позвал Хорвата к телефону — звонили из уездного комитета.

— Это, конечно, Бэрбуц. Сейчас я ему такую трепку задам, что пух и перья полетят. Он поставил меня в глупое положение перед Симоном, да и вопрос о станках мы так и не решили.

Он вернулся в комитет. В дверях он увидел, что Герасим медленно направился домой. Хорват устало махнул ему рукой и подошел к телефону.

— Алло, Хорват, слушает… Прекрасно, дорогой товарищ Бэрбуц!.. Как? Кто? Привет, товарищ Суру…

Нет, я не сержусь. Я думал, это Бэрбуц… Не понимаю. Зайти к вам после обеда?.. Да, отлично, я и сам собирался зайти в уездный комитет… Хорошо, товарищ Суру, прямо сейчас. Привет.

Хорват совсем задохнулся, поднимаясь по лестнице уездного комитета. Он никак не мог понять, почему Суру устроил себе кабинет на третьем этаже. И все же, несмотря на усталость, он испытывал приятное чувство, подобное тому, которое испытывает путник, завидев, наконец, свой родной дом. Здесь каждая ступенька, каждый угол были ему знакомы и дороги. В первые дни после освобождения он сам сорвал картонные свастики со стен бывшего клуба немецкого землячества, сам призвал тогда людей добровольно убрать помещение, он же развесил здесь первые, написанные карандашом лозунги. Вначале на третьем этаже был отдел агитации. В больших пустых комнатах стояли десятки ведер с известью и мазутом. Отсюда, прихватив с собой малярные кисти, члены СКМ отправлялись писать на всех стенах и заборах: «Требуем правительства Национально-демократического фронта». А позднее, в период выборов, в этих комнатах скапливались тысячи трафаретов, множество афиш, призывов и газет, прибывавших с опозданием из-за того, что на почте сидели сторонники Маниу.

Теперь здесь на стенах были развешаны снимки местных предприятий и лозунги, старательно написанные городскими художниками.

Перед кабинетом секретаря Хорват остановился, чтобы перевести дыхание. Потом легонько постучал в дверь и стал терпеливо ждать ответа.

— Да.

Хорват не спеша вошел, нарочно ступая только по ковру.

Этот церемониал он усвоил после одного случая, который не так давно произошел у него с Бэрбуцем.

Срочно вызванный в уездный комитет, Хорват ввалился в кабинет к Бэрбуцу. Тот попросил его выйти:

— Уездный комитет партии, товарищ Хорват, это тебе не кабак, чтобы так вваливаться, словно ты деревенщина. Прошу выйти и постучать в дверь. Подожди, пока тебе ответят. Вот тогда и входи. И иди только по ковру, не запачкай паркет. Ты понял?

Хорват не понял. Рассердившись, он даже не спросил, зачем его вызывали, и вернулся на фабрику. Через несколько дней на фабрику пришел Суру и зло раскритиковал его.

— У нас было очень важное заседание. Обсуждалось предложение Бэрбуца о назначении Албу начальником полиции. Мы хотели знать твое мнение. А ты надулся, как ребенок, и ушел домой. Ведь по сути дела Бэрбуц был прав…

— В свой дом я должен входить, как к Вольману? — подскочил Хорват, защищая свою правоту. — Туда, где каждый уголок…

— Именно потому, что это твой дом, ты должен вести себя, как культурный человек… Бэрбуц, конечно, поступил неправильно, что не поговорил с тобой по-товарищески… Но это не причина для подобной выходки… Ну, так что ты думаешь?.,

— Я думаю, что Бэрбуц…

— Не о нем речь… Я тебя спрашиваю об Албу… Ты знаешь его еще по фабрике, вы вместе сидели в крепости… Как ты думаешь, он подойдет для этой работы?

Хорват почувствовал себя очень неловко. Ему казалось, что если он станет критиковать Албу, люди подумают, что он делает это из зависти, потому что того назначили туда, где он сам хотел бы работать. Поэтому он сказал:

— Что ж… Албу это неплохо…

— Будьте внимательней, товарищ Хорват, вы опять ступили мимо ковра, — встретила его шуткой секретарша Суру и показала пальцем на пол.

Хорват улыбнулся. Спросил:

— Суру у себя?..

— Да, он ждет вас…

Суру пригласил его присесть в кресло у стола.

— Как поживаешь, Хорват?

«Раз он меня так принимает, значит, речь пойдет а чем-то очень важном». Хорват уселся поудобнее, откинулся на спинку кресла и ответил в том же тоне:

— Спасибо, хорошо…

Суру закурил, потом подошел к Хорвату и, пододвинув свой стул, сел напротив.

— Вот зачем я тебя позвал… Рабочие с вагоностроительного завода, из железнодорожного депо и с других предприятий очень недовольны. Им трудно приходится.

«Может быть, он хочет послать меня на другую работу. К черту! Фаркаш в десять раз лучше меня…» Хорват не успел додумать, как Суру опять заговорил:

— Им очень туго приходится. И они сердиты на рабочих с текстильной фабрики… Знаешь за что?

«Ага! Вот в чем, дело!» — вздрогнул Хорват.

— Знаю! За то, что мы получаем полотно.

— Да. Им ведь нечего просить у хозяев… Не паровозы же им просить?..