Вятская тетрадь - Владимир Николаевич Крупин

посидели на солнышке. О чем говорили, не помню. Наверное, он расспрашивал о делах. Трава была скошена, сохла, думали завтра грести и метать. Это было перед обедом. После обеда дедушка лег отдохнуть и не проснулся. На следующий день начались хлопоты, но как бросить сено? Мама попросила сходить на луга тетю Полю, я позвал друга Саню, еще был младший брат. И вот, вчетвером, мы поставили стог. Так я впервые в жизни был метальщиком. Обратно не шли пешком, а сделали плот и плыли на нем, дурачась и купаясь, почти до лесозавода, до тринадцати родников. Там были родники, выходящие изнутри высокого обрыва. И когда мы ходили на луга, то обязательно пили по глоточку из каждого. У лесозавода лежали огромные накаты бревен, огромные штабеля напиленного теса, стоял запах соснового бора, по тесу и бревнам мы бегали часто, но однажды набежали на выводок змей, выползших понежиться на верх теса.

Мы плыли, дурачились, да так, в таком веселом, гордом даже состоянии, ворвались в дом. В доме, в передней, стоял гроб.

Дедушку отпевали в церкви. Я не пошел внутрь, считая это недостойным члена ВЛКСМ. Потом позвали проститься. Я, отстегнув комсомольский значок, вошел и поклонился телу дедушки.

— А я, — сказала сестра, — чтоб не таить, выскажу одну обиду: мы пили чай, а дедушка откуда-то взял конфету и пил с ней, а нам не дал.

— Старый, сладенькое любил, — оправдала мама.

Солнце разошлось, птицы воодушевленно запели, даже кукушка ударила. Мокрые кусты стали высыхать, шевелиться от слабого ветра. Занудили свое комары. Если бы не они, прямо хоть раздевайся, до того стало тепло. Только ветер не давал забыться, усиливаясь, он опахивал холодом.

Еще надо было навестить могилы тети Полиной матери и свекрови, они были в одной загородке. Простясь с родными, мы пошли на новую часть кладбища. Знакомые фамилии непрерывно останавливали нас. Что и говорить — печально прийти на кладбище после такого перерыва. Сестра заплакала вдруг навзрыд, и я узнал по фотографии красивую девушку — Нина Чучалина.

— Умерла от любви, — говорила тетя Поля, — полюбила парня, когда в деревне работала, а родителям показалось низко — механизатор. Потом чего-то с ним случилось, погиб, она стала на могилу ходить, в последнее время даже ночью ходила, да и так и…

— Мы вместе ездили на сессии в институт, — говорила сестра сквозь слезы. — Потом разъехались и переписывались. А потом она перестала отвечать, я написала дважды, думаю, пусть теперь она пишет. И так и не дождалась… — И снова, поразившись тому, откуда она ждала письма, продолжала плакать.

Мы отошли.

— Тут Федор Иванович, помнишь ли, — спросила тетя Поля, — конюх в лесхозе был, Городецких?

Как не помнить? Мир праху, Федор Иванович. Как не помнить Зорьку, Буяна, Якоря, но особенно помню Партизанку. Худая до невозможности она вернулась с войны. Раз купать их погнали. Меня Федор Иванович посадил, мал я был, он и выбрал мне Партизанку. Телогрейку подсунул. Ребята поскакали, Партизанка стала торопиться к воде, телогрейка сползла. Я схватился за гриву, все сиденье себе расшлепал в кровь.

Как вдруг вспомнился тот вечер. Острый хребет Партизанки я еле терпел, приноравливаясь сидеть, но на бегу лошади ничего не получалось, я съехал вбок и вовсе упал под ноги. Лошадь остановилась, ждала, когда я сяду. Но не было никакого столбика или изгороди. Ребята ускакали вперед. Я чуть не разревелся, повел Партизанку в поводу. Повел другой дорогой, чтоб не встретиться ни с кем. Привел на реку, загнал в воду и долго мыл. Силенок не было, скребницу увезли старшие, я нарвал осоки и вышоркал Партизанку. Она, напившись, дремала. Я сильно озяб, повел ее домой. Но на берегу она вдруг легла на песок и стала валяться, стараясь перекинуться через острый хребет. Я дергал ее за повод, уговаривал. Партизанка встала, встряхнулась и хотела идти домой, но я снова потащил ее в воду. Нельзя же вести ее грязной. Был ей еле по брюхо. Поплескал снизу. Она опять вышла и опять повалилась. Встала и встряхнулась. А уже было совсем поздно. Комары облепили меня, я их просто сгребал с зареванного лица. Сверху по течению спустился белый туман. Партизанка ждала. Я потянул ее за повод, и мы пошли. Потом понял, что она никуда не убежит, и подвязал повод. Так мы и плелись рядышком. Поднялись на берег, пошли по дороге через поля цветущей картошки. Партизанка иногда останавливалась и рвала траву. Уже к ночи мы пришли на конный двор. Федор Иванович похлопал лошадь по ребрам, похвалил меня, что я хорошо ее выкупал. «Она на песке валялась», — сказал я. «Правильно. Вы купаетесь, разве не лежите на песке?» А я думал, он будет ругаться.

Федор Иванович и другой конюх, Николай Павлович, были очень сильные. Нагибались под лошадь и поднимали в воздух на плечах.

А сейчас вот узнал от тети Поли, что Федор Иванович не умер — погиб. Они стояли у стены, пятилась машина, тормоза отказали. Все отскочили, а Федор Иванович не успел. «Куда он на деревяшке? Так и распичкало».

Холодный прямой дождь упал вдруг, защелкал в листьях, глухо зашумел в хвое. Почему-то мы замолчали вдруг, разбрелись, нашли укрытия. То, константиновское, и это кладбище сошлись для меня в единое. Сколько сверстников (Ходырев, Новокрещенов) уже ушло. Вначале еще думается о том, как растворяется и соединяется с землей тело, потом мысль об этом спокойна. Мы же не знаем свои времена и сроки, и надо постоянно жить, чтобы в конце не испугаться. Но это легко сказать — а как на деле?

Маленькая птичка забилась от дождя под ветку, я разглядел ее и боялся спугнуть. Вдруг почему-то вспомнил, как один год, весной, я был в Мурманске, где уже начались белые ночи. Май, День Победы. Салют при солнце. Падали парашютики с обгоревшими крошками цветных ракет, мальчишки ловили их. Один парашютик упал ко мне на ладонь, мальчишки обступили меня. Мне очень хотелось оставить парашютик себе, но это была собственность мальчишек. Когда я отдал парашютик самому маленькому, я уже сразу знал, что его ограбят. Но не об этом. В Мурманске неслись снежные залпы с севера, я еле улетел, в Москве уже цвела акация, сирень, березы начинали зеленеть, то есть у меня был скачок от снега к весне. Но была тайна в том, что через день служба угнала меня далеко на юг, где уже было лето. С тех пор я не люблю такие перебросы, и вот почему. Когда я забрел в Черное море, когда на меня пошла