Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

В тот день я надолго задержался у Блока. Он, никогда прежде со мной не откровенничавший, много рассказывал о своей жене. Вероятно, ему нужен был кто-то, кому бы он мог выговориться.

Он, как дитя, привязан к Любе, которой ему страшно недостает; он тоскует по ней, он то и дело входит в ее комнату, чтобы хоть так быть к ней поближе. Из его слов вытекало, что из них двоих он тот, кто любит сильнее, что, конечно, никак не совпадало с гласом общего мнения, который всю их жизнь не уставал твердить об обратном. Блок выглядел очень трогательно в своем нежном отношении к Любе, и все же я думаю, что он не был в состоянии отдаваться какой-либо одной страсти до конца. Где-то, в чем- то оставался тот Erdenrest («земной остаток»), о котором в знаменитых строках своих говорит Гёте [4]. Так что и тут мог примешиваться театр. Блок вообще любил немножко разыгрывать роли — перед самим собой. То Гамлет, то Пьеро, а позднее при случае и Жорж Данден. Не это ли отталкивало от него Белого?

Однако я по-прежнему думаю, что Блок и Люба были созданы друг для друга. И в последующие дни, после того как вернулась Люба, не слишком-то удовлетворенная своим театром, я много времени проводил с ними и должен признаться, что мало видел в жизни людей, которые были бы настолько влюблены друг в друга. Это почувствовалось даже в том, как Блок надписал мне свою книгу — то были строки влюбленного человека. Для всех, кто был к ним близок в это время, не оставалось сомнений, что их сын Дмитрий, родившийся 6 февраля 1909 года, обязан своим появлением на свет той петербургской весне. Тем неприятнее звучит надуманная, с потолка взятая версия новейшего специалиста по Блоку профессора Владимира Орлова о том, будто этот сын — плод внебрачной связи Любови Дмитриевны. И даже если бы это было так, я считаю унизительным для филологии занятием копаться в чужом белье, пытаясь испачкать привычные возвышенные представления. Уже разбор внебрачных отношений Любови Дмитриевны с Андреем Белым, которыми самым непристойным образом безмерно упивается Орлов, свидетельствует о его невзыскательном вкусе. Если кто и нарушал верность в этом брачном союзе, то, вне всяких сомнений, сам

Блок, и утверждать обратное можно только будучи исключительно предвзятым человеком.

Пьесу, о которой Блок мне рассказал, он еще до приезда Любови Дмитриевны читал в доме своего друга Георгия Чулкова; на это чтение собралось человек тридцать, пригласил Блок и меня.

Тут были все знаменитости Петербурга; пришел, конечно, и Федор Сологуб, чья «Книга сказочек», очень мило проиллюстрированная Гутенегом, вышла в Мюнхене. Я послал ее поэту. Как вдруг на этом вечере он стал утверждать, что я не имел права указывать, будто мой перевод авторизован.

Меня это рассердило, но пускаться в подробные разъяснения никакой охоты не было, поэтому я лишь сухо заметил, что на этот счет могут быть и другие мнения. Он пошел на попятную, признавшись, что, как бы там ни было, но он находит удачным то, как я представил его стихи в антологии. В ответ я ледяным тоном сказал, что сожалею об этом своем поступке, и повернулся к нему спиной. Конечно, этого не следовало делать, и такая несдержанность мне досадна, но тогда, в двадцать два года, разозленный менторским тоном Сологуба, я остался доволен собой. Хотя вежливость не помешала бы. После это случая Сологуб был зол на меня, и его творчество выпало из моего поля зрения, хотя оно заслуживало того, чтобы им заняться. Я не был зван к нему больше, а встречаясь где- нибудь, мы молча проходили мимо друг друга. Глупая чувствительность!

Чтение Блока продолжалось, с небольшим перерывом, с восьми часов до полуночи, но было заметно, что пьеса никому не понравилась.

В то время Блок по совершенно непонятным причинам сблизился вдруг с драматургом Леонидом Андреевым из склонной к социализму группы Горького. Андреев тоже был среди гостей. Но он ощущался здесь как инородное тело и сам это чувствовал, стараясь быть подчеркнуто учтивым. Он тогда был — может быть, наряду с Горьким — самым востребованным в театре драматургом России.

И несмотря на это, все мы, и я в том числе, были невысокого мнения о его даровании. Со своей ухоженной бородкой, зачесанными назад темными волосами, тонкими чертами лица и томной бледностью трагического актера, подчеркнутой темными тонами всегда со вкусом подобранной одежды, он был очень красив — может быть, даже слишком, неприятно красив. В ту пору его довольно грубо сколоченная «Жизнь человека», поставленная на всех русских сценах, пользовалась сенсационным успехом; поэтому Блок, вероятно, счел его самым подходящим человеком для принятия родов его романтико-символистской драмы «Песнь судьбы». Во всяком случае, было заметно, что негативная оценка Андреева больно ранила Блока.

Ближе к бурному финалу этой пьесы Блок включил и несколько строф из замечательных, близких к фольклору «Коробейников» Некрасова, которые, правда, выглядели ненатурально в столь искусственном окружении. Все осуждали Блока за эту неожиданную вставку и больше других — Леонид Андреев, но автор был ею прямо-таки горд. Последовали возбужденные дебаты, в ходе которых, кажется, только мы с Кузминым выступили за то, чтобы оставить все как есть. Но переломить общее настроение не смогли, более того — нас чуть не подняли на смех. Если не ошибаюсь, то был глас заносчивого полубога критики Акима Волынского, возвестивший, что заступничество «юных декадентов» лишь подчеркивает грубую ошибку Блока.

Блок был подавлен. Однако уже на следующий день мы с ним потешались над суждениями сих брадатых мужей.

Через некоторое время Блок попытался прощупать почву у Станиславского, который, как и всегда об эту пору, приехал на целый месяц с гастролями своего Московского Художественного театра в Петербург. Блок прочитал ему свою пьесу, и тут начались знаменитые пассы Станиславского, годами рассыпавшегося в таких случаях в комплиментах и обещаниях, чтобы потом наконец сказать свое окончательное «нет». Блока Станиславский подвергал такой пытке дважды. Другой раз с пьесой «Роза и крест» пытка длилась особенно долго. Можно отметить необыкновенное упорство в достижении цели, которое обнаружил, претерпев эти муки, Блок, но нельзя не отметить и то, что Художественный театр Станиславского безоговорочно считался в те годы высшей инстанцией.

Моей пьесой Блок совершенно не заинтересовался, однако помог мне найти дорогу к Станиславскому. Прием состоялся в гостинице «Европа», где Станиславский занимал роскошные апартаменты.

Московский фабрикант Константин Сергеевич Алексеев, который известен в качестве театрального деятеля, актера и режиссера под фамилией Станиславский, был видной фигурой: высок и строен, с подчеркнутыми ухватками джентльмена и элегантной проседью. В ту пору ему было лет сорок пять. Со своей породистой, в английском стиле, головой он производил неотразимое впечатление — и знал это! Он весьма милостиво принял меня в своем салоне и благожелательно выслушал. Когда же я попросил его дать главную роль моей рижской подруге, если дело дойдет до постановки, он лишь страдальчески улыбнулся. Ох, уж эти молодые авторы, вечно у них на уме одна чепуха! А куда ж ему девать своих великолепных актрис? А их у него и в самом деле было немало! -