Осень - Ба Цзинь

При упоминании о Мирабо Цзюе-минь несколько отвлекся от своих мыслей. Ему казалось, что теперь он уже лучше понимает Чжан Хой-жу. Он похлопал его по плечу и тихо, взволнованно произнес:

— Хой-жу, ты лучше меня — я могу только преклоняться перед тобой.

— Не будь мальчишкой. Ничего тут нет особенного. Каждый поступает в соответствии с обстановкой. — И Хой-жу благодарным взглядом посмотрел на Цзюе-миня.

— А я не собираюсь тебе говорить комплиментов, я говорю, что думаю, — высказался Цзюе-минь. Он не презирал себя, не винил, — он просто считал поступки Чжан Хой-жу достойными уважения.

Шедшие впереди неожиданно остановились — они дошли до перекрестка, где нужно было расставаться; улица здесь была уже с двух сторон освещена, и большая часть лавок еще не закрылась.

— Цзюе-минь, ты можешь не провожать Чэн Цзянь-бин и свернуть здесь, — сказал Хуан Цунь-жэнь, видя, что Цзюе-минь приближается к ним.

— Хорошо, — согласился Цзюе-минь. Он взглянул на Чжан Хой-жу — теперь он ясно видел его треугольное лицо; выражение его не изменилось, только стало более решительным. — А ты как? — спросил его Цзюе-минь.

— Я еще пройду с ними, а ты возвращайся домой. Хорошо было бы, если бы ты в следующий раз привел Цинь.

Цзюе-минь согласился и, распростившись с друзьями, повернул к дому.

Дорога была ему знакома, и шагал он быстро. Пройдя одну-две темных улицы, он вышел на свою и здесь пошел медленнее. Когда ему оставалось шагов пятьдесят — шестьдесят до дома, до слуха его вдруг донеслись удары гонга и слова молитвы. Заметив толпившуюся в воротах особняка Чжао кучку народа, он понял, что здесь совершается моление по умершим, и остановился поглядеть. К своему удивлению, он вдруг обнаружил в толпе и Цзюе-синя. Тот тоже заметил брата и отделился от толпы.

— Ты не от тетушки Чжан?

Цзюе-минь кивнул и в свою очередь спросил:

— Ты домой? Не ожидал встретить тебя здесь.

— Постой со мной, я люблю слушать поминальные молитвы, — задушевно сказал Цзюе-синь.

— А другие-то, наверное, пришли за «красными деньгами»[22], — необдуманно сорвалось у Цзюе-миня.

— Слушай, — привлек его внимание к происходящему Цзюе-синь, пропуская мимо ушей то, что говорит брат, так как в это самое время раздались те слова, которые ему больше всего нравились.

За последним столом, лицом к воротам, поджав под себя ноги, сидел старый монах в высокой шапке и, сложив в молитве ладони, то повышая голос, то останавливаясь, пел: «Много поколений императоров сменилось, но все они жили в прекрасных дворцах и чудесных хоромах, безраздельно владея горами и реками на десять тысяч ли вокруг».

Один из монахов, сидевших в ряд за двумя другими столами, ближе к воротам, — молодой круглолицый послушник, — постукивая в деревянную рыбку, не спеша подтягивал на высоких нотах: «Но вот приплыли с запада военные корабли, и многолетняя гордость правителей сразу пропала; ушли на север императорские колесницы, и зазвучали оскорбления на всех языках. О горе!»

— Опять то же самое, вечно только портят настроение, — пробормотал Цзюе-минь, нахмурившись.

— А мне кажется, в этих словах есть свой смысл, — с расстановкой произнес Цзюе-синь, увлеченный пением.

Цзюе-минь удивленно взглянул на брата, но ничего не сказал. Не успел молодой круглолицый монах пропеть «О горе!», как сидевший напротив него у правого края стола монах — тоже молодой и тоже с деревянной рыбкой — звонким голосом подхватил: «Закуковали кукушки, начали осыпаться лепестки персиковых цветов, кровью окрасились ветви деревьев от гнева».

В этом месте, под аккомпанемент инструментов все монахи хором затянули последние слова — что-то вроде: «… ждут, когда придет одинокая душа удостоиться сладкой росы»[23].

Монах, начинавший молитву, теперь запел про то, как «воздвигались возвышения, на которых император жаловал воеводам власть, и как выполнявшие нравственный долг награждались титулом». Потом последовали строки о «красавицах, томящихся во дворцах», о лицах, удостоенных первой ученой степени, ученых, вышедших из бедняков. У Цзюе-синя заныло в груди от этих печальных, бередящих душу слов. А от некоторых фраз, вроде «стынут черепа среди пахучих трав», «лежат под слоем лесса древние книги», у него даже мурашки побежали по всему телу. Но уходить он не хотел. Он чувствовал, как много напоминают, как много говорят ему эти слова, как они жгут его сердце словно расплавленной смолой, как вызывают у него слезы. Душа его страдала, но вместе с тем он чувствовал какую-то легкость, какую-то отрешенность от всех невзгод.

На Цзюе-миня те же самые слова не производили подобного впечатления. Правда, и ему они действовали на нервы, отчего он все время хмурился. Но он не давал им забраться в душу, он гнал их от себя и сумел справиться с собой. Монахи все еще старательно выводили слова песнопений, старались напускать на окружающих как можно больше таинственности; особенный трепет присутствующие испытали, когда монахи несколько раз принимались дуть в морские раковины, вызывая души умерших. Многие ждали, когда старый монах начнет разбрасывать «красные деньги». Но все это не могло изменить настроения Цзюе-миня. Он думал о своих делах, о своих планах. Он думал о будущем, а не о прошлом. Голоса монахов назойливо лезли ему в уши, но смысл слов до него не доходил. Он совершенно забыл о них.

Наконец, старый монах начал бросать «красные деньги». Цзюе-минь понял это только тогда, когда увидел, что люди бросились подбирать их, вырывая друг у друга, и почувствовал, что его со всех сторон толкают. «Больше нет необходимости оставаться, я простоял здесь с Цзюе-синем довольно долго», — подумал он и мягко обратился к брату:

— Пойдем, Цзюе-синь, больше нечего слушать. — Цзюе-синь был очень тронут заботой, звучавшей в словах брата.

— Хорошо, я тоже утомился, — равнодушно отвечал он и устало двинулся вслед за Цзюе-минем.

Цзюе-синь шел молча, опустив голову, словно придавленный своей печалью, не в силах выпрямиться и произнести хотя бы слово. Дорогой Цзюе-минь попытался заговорить с ним, но он не отвечал. Наконец, они переступили обитый железом порог главного входа своего дома. Привратник Сюй-бин, сидя в глубоком кресле, болтал о чем-то с Гао-шэном, бывшим слугой дома Гао, которого несколько лет назад выгнали и который теперь нищенствовал. Одетый в грязные, пропитанные пылью лохмотья, он сидел на скамеечке напротив привратника. При виде братьев он вскочил вслед за Сюй-бином и робко приветствовал их.

— Что, Гао-шэн, наверное, опять нет денег на опиум? — смерил его взглядом остановившийся Цзюе-синь, на лицо которого набежала тень.

— Что вы, барин! Я курить бросил. Просто зашел к господину Сюй-бину поболтать вечерком. Ведь я только в праздник решаюсь просить у вас денег, — униженно говорил Гао-шэн, пытаясь улыбнуться, но улыбка делала еще более безобразным его худое, покрытое слоем грязи лицо.

— Да тебе и наполовину нельзя верить. Ну, ладно, на! — И Цзюе-синь, вытащив из кармана три-четыре мелких серебряных монеты, сунул их Гао-шэну и, не дожидаясь изъявлений благодарности, прошел внутрь.

Цзюе-минь последовал за ним. Сегодняшнее поведение брата удивляло его; он понял, что у того в душе что-то творится. Но он не задавал ему вопросов. Они прошли первую гостиную, и до их слуха вдруг донесся из правого флигеля детский плач. Переглянувшись, братья остановились.

Послышались резкие удары бамбуковой палкой по столу, а затем долетели громкие ругательства госпожи Шэнь. Теперь палка гуляла уже по чьей-то спине, и Чунь-лань (кричала именно она) визгливо завопила:

— Госпожа, я больше не буду!.. — Братьям показалось, будто эти грубые удары падали на них.

И ты меня обманывать! И ты насмехаешься надо мной! — визжала госпожа Шэнь. — Ах ты, шпионка! Ты забыла, кто ты есть? Ты тоже против меня?

— Госпожа, я не буду! Не буду! — твердила Чунь-лань, но палка продолжала колотить ее тело, и она вопила еще жалобнее.

— Не будешь? Это я прощать тебя не буду! Ты понимать должна! Я не из тех, кого можно безнаказанно задевать! Попробуй только выкинуть еще что-нибудь — я тогда душу из тебя вытряхну! — ругалась госпожа Шэнь. Она, по-видимому, уже сорвала свою злость и постепенно начала остывать.

Неожиданно раздался другой женский голос. Он также звучал громко и гневно:

— Госпожа Шэнь, выражайтесь яснее. Нечего ходить вокруг да около! Если есть что — так говорите прямо. Я знаю, что вы не любите совать нос в чужие дела, — вы предпочитаете поносить людей, сидя у себя в комнате. Наверное, уж язык устал от того, что меня проклинаете.

— Заткнись! И ты мне перечить? Да, я проклинаю тебя, тебя — шпионку, которую никакая зараза не берет… — Госпожа Шэнь в бешенстве даже затопала ногами.

— Я не могу слышать этого, Цзюе-минь. Ну, почему всегда такой крик? Неужели нет нигде тихого места, где можно было бы укрыться? — пожаловался Цзюе-синь, ища поддержки у брата.