Евпраксия - Михаил Казовский

На кусте дремала бело-синяя бабочка. Венценосец протянул руку и дотронулся пальцами до ее крыла. Насекомое испуганно упорхнуло, а на пальце остался бледно-голубой, чуть заметный след.

— Добрый день вашему величеству, — прозвучал нежный голос.

Он с улыбкой повернул голову: на аллее стояла Ксюша — в траурном черном одеянии, и накидка из темных кружев наполовину закрывала ее лицо. Блики от фигурных дубовых листьев падали на смуглую кожу. Тонкие воздушные пальцы мягко перебирали четки.

У монарха, напротив, одеяние не выглядело траурным: в нем преобладало красное с добавлением серого; только черная лента на левом рукаве говорила о скорби по умершей супруге.

— Здравствуйте, графиня. Рад, что вы пришли.

— Разрешите выразить глубокое соболезнование...

Немец разрешил. И сказал в ответ:

— Я сочувствую и вашему горю.

Адельгейда-младшая подняла на него глаза: в темноте накидки цвет их был уже не ореховый, а коричневато-ольховый. Русская спросила:

— Странное совпадение. Не считаете?

Кесарь удивился:

— Совпадение? Вы о чем?

— Об одновременности этих смертей. И скоропостижности.

Сузив губы, он проговорил:

— Вы подозреваете, что они произошли насильственным образом?

Отведя глаза, киевлянка ответила:

— Мысли возникают различные...

Между нимиvтарахтя крыльями, пролетела желтая стрекоза.

— Но какая связь?! — слишком горячо воскликнул монарх. — Берта очень долго болела, задыхалась от ожирения, и врачи не смогли ей ничем помочь... А внезапный удар вашего супруга — мне докладывали — носит совершенно иной характер... Что же общего?

Молодая женщина продолжала перебирать четки.

Император не выдержал, выпалил с досадой:

— Как вы смеете намекать, графиня?!

У нее по губам пробежала торжествующая улыбочка:

— Я? Помилуйте! Я вообще молчу...

— Ну, так не молчите! Говорите как на духу!

— Но о чем же?

— Что вы думаете о связи этих двух явлений.

Продолжая улыбаться загадочно, Евпраксия спросила тихо:

— Ваше императорское величество возжелало взять меня в жены?

Кесарь поразился ее отваге: ни одна дама в королевстве не посмела бы обратиться с таким вопросом к августейшей особе. Чуточку помедлив, Генрих произнес:

— Предположим. Я от вас без ума.

— Вот вам и ответ — о возможной связи этих двух смертей.

Государь насупился:

— Вы, надеюсь, отдаете себе отчет, чем рискуете, утверждая подобное?

— Чем же?

— Головой. Только что, мгновение назад, я был обвинен вами в преступлении.

Опустив ресницы, Адельгейда-младшая остроумно заметила:

— Я не понимаю: вы хотите на мне жениться или отрубить голову?

Венценосец от неожиданности даже растерялся. А придя в себя, засмеялся в голос:

— Вы неподражаемы! Не могу сердиться!

— Вот и не сердитесь. Я не смела обвинять вас ни в чем. Но ведь мы-то знаем: кесарю достаточно невзначай обмолвиться, чтобы доброхоты из числа слуг бросились исполнять желание повелителя...

Нежно взяв ее за руку, он заставил вдову фон Шта-де сесть на маленькую скамеечку, установленную под дубом, а затем опустился рядом.

— Наплевать на слуг. Мерзкие людишки. Обезьяны, скоты. Слишком уж услужливы... Мне и вам нет до

их преступлений дела. Выбросьте свои ненужные подозрения. Ведь на всё воля Божья.

Евпраксия безвольно склонила голову:

— Может, это происки дьявола?

Самодержец вздохнул:

— Понимать не можем... Мы игрушки в руках судьбы. И порой не знаешь, кто из них нами правит... — Он болезненно поморщился, посмотрел куда-то в пространство, сжал ее ладонь. И продолжил: — Я вам объясню. Честно, без утайки... Берту и меня обручили заочно — мой отец, император Генрих Третий, и ее отец, итальянский маркграф Сузский. Потому что желали укрепить империю родственными связями. Мне в то время исполнилось три с половиной года, Берте — три...

Адельгейда-младшая слушала, продолжая сидеть, как сфинкс. Венценосец рассказывал:

— Я впервые в жизни ее увидел по прошествии тринадцати лет, лишь на брачной церемонии, и меня потрясло уродство этой девушки: толстая, нескладная, с мокрыми от пота ладонями... Боже! Как иметь с нею что-то общее? А тем более — разделить супружеское ложе? От одной этой мысли у меня тошнота подступала к горлу. Всё внутри клокотало, протестовало... — Самодержец помедлил. — Да-с, не лгу! Раз уж признаваться, то до конца: после свадьбы мы почти год спали в разных комнатах. И жена оставалась девственницей... Но потом она пожаловалась своему отцу. На его вопросы я ответил сразу, что желаю развода. Он сказал, что не видит никаких оснований. «Как — не видите? — удивился я. — Но она мне не симпатична. Более того, от нее у меня несварение желудка!» Но маркграф и слушать не желал. «Эти глупости про любовь, — говорит, — только для бродячих певцов». Что ж, тогда я решил раздобыть законное основание для развода: уличить жену в супружеской неверности. И подговорил друга — Удальриха фон Эйхштеда — мнимо за ней уха-

живать. А когда она согласилась на свидание с ним, пригласив в альков, сам зашел к ней в опочивальню —

|с целью разоблачить... Но попался в ее ловушку! Берта ведь не знала, что это я, — думала, пришел Удальрих... И дала знать укрывшимся в спальне по ее приказу лакеям. Те набросились якобы на Эйхштеда, а фактически на меня, и измолотили до полусмерти.

I Ксюша не сдержала смешок. Генрих взмахнул перчаткой:

— Весело? Конечно... Мне тогда было не до смеха: жизнь казалась конченой — был я в вашем возрасте, восемнадцати лет... В общем, написал прошение о разводе Папе Римскому. Получил взамен сердитую отповедь: он грозил отлучить меня от церкви и лишить права управлять Германией. Я тогда смирился. Результат этого смирения — трое наших общих детей. Но душа томилась, разрывалась от недовольства, рядом с императрицей чувствовал себя неуютно, сквер-

1но. Да, грешил! Я метался от женщины к женщине, но ни в ком не видел настоящего чувства. Только ложь, притворство, имитация страсти, алчность... Есть ли вообще на свете та возвышенная и празднич-

1ная любовь, о которой так выспренно распевают странствующие поэты?

Император смолк. Евпраксия взглянула на него

[краем глаза и увидела профиль, отчеканенный на тысячах немецких монет: римский нос, чуть поджатая нижняя губа и волна волос, бегущая вдоль щеки. Много раз, разглядывая деньги с этим ликом, киевлянка думала: кто же он, Генрих, на самом деле? Оборотень, дьявол, лиходей и развратник, о котором ходили жуткие истории? Или идеал мужской красоты и силы, страстная натура, опороченная молвой? И теперь вот она сидела рядом с ним. И каким-то внутренним чувством понимала: кесарь — не исчадие ада. Он — измученный, слабый человек, у которого всё идет вкривь и вкось, неприкаянный, очень одинокий.

И страшащийся одиночества, и идущий поэтому на разные сумасбродства, и желающий выглядеть в глазах подданных жестким, непримиримым правителем, и пугающий тем людей. Да и Ксюша его боялась. А бояться нечего. Надо не бояться, а пожалеть. Протянуть руку помощи. Поддержать в трудную минуту.

У вдовы участилось дыхание, задрожали пальцы. Слабо шевеля языком, женщина сказала:

— Может быть, со мной... обретете счастье?

Венценосец вздрогнул, повернул к ней лицо. Бледное, взволнованное, радостное. Он порывисто наклонился, взял ее за плечи, развернул к себе. И обжег дыханием:

— Значит, вы согласны?

Взор монарха был таким нестерпимо жгучим, что Опракса зажмурилась, слабо простонав:

— Да, пожалуй... При одном уговоре...

— Поясните. Ну же! — Кесаря трясло от предельного возбуждения.

— Мы обязаны соблюсти приличия. И носить траур целый год. Через год обручиться и еще год вести целомудренный образ жизни как жених и невеста. Получить благословение моего отца — князя Всеволода... И потом только обвенчаться.

У него в глазах всплыло раздражение:

— Господи, зачем эти все причуды? Если прикажу, то никто не пикнет о нарушенных правилах.

Русская потрясла головой:

— Только так, как просила я. А иначе ничего не получится.

Император продолжал смотреть ей в лицо — смуглое, прелестное, с острым носиком, сросшимися бровями, длинными густыми ресницами, загнутыми кверху, и с тревогой в темных миндалевидных глазах. От ее существа шел чудесный запах — жимолости, ладана, мяты, — перемешиваясь с запахом садовых цветов.

— Будь по-вашему, — произнес монарх. — Я готов

терпеть, сколько полагается. — И приблизил уста к ее устам.

Поцелуй получился долгий, трепетно-головокружительный.

— Ах! — отпрянула она, отвернула голову и смущенно спрятала в черных кружевах разгоревшиеся щеки. — Вы, как змий, искушаете меня: грех во время траура...

Он пожал ей запястье:

— Не стыдитесь порыва чувств. И ступайте с Богом. Я заеду вновь в Кведлинбург в день Святой Адель-гейды. Или же пришлю с кем-нибудь подарки.

— Буду очень рада...