Казнить нельзя помиловать - Дас Шохом

Затем он перебрался в Лондон, где у него завязался новый роман с женщиной на 15 лет моложе. Он говорил, что у них случались частые перепалки, но отрицал, что в этих отношениях имело место домашнее насилие. Второе убийство произошло примерно через 10 лет после первого. По словам Элджина, у жертвы был роман на стороне, а когда он предъявил ей претензии по этому поводу, она выставила его из дома. По-видимому, он вернулся через несколько дней забрать оставшиеся вещи и обнаружил, что новый любовник его подруги только что ушел – он это понял по запаху сигарет. У них с жертвой вышла ссора, после чего он в ярости схватил нож и нанес ей несколько ранений, а затем попытался повеситься. Сосед услышал крики и позвонил в полицию, полицейские высадили дверь и обнаружили Элджина висящим в петле. Согласно сохранившимся полицейским протоколам у Элджина, пока он ждал суда, началась тяжелая депрессия. Он почти не выходил из камеры, ни с кем не разговаривал и почти все время плакал. Спал он совсем мало, а есть и вовсе перестал – настолько, что пришлось принудительно кормить его через зонд. История болезни была не слишком подробная, как часто бывало в то время; думаю, благодаря культуре присуждения компенсаций и возникшей в результате практике сопротивления «прикрой свою задницу», о которой я уже упоминал, мы стали вести документацию значительно тщательнее. Если читать между скупых строк, получалось, что психическое расстройство Элджина сочли слишком тяжелым, чтобы лечить его за решеткой, особенно с его склонностью морить себя голодом. Поэтому его перевели в специализированную психиатрическую клинику. Тюремные психиатрические службы с тех пор достигли колоссального прогресса, одним из признаков которого стало появление множества судебных психиатров вроде меня, и я думаю, что сегодня можно было бы совместными усилиями организовать лечение Элджина прямо в тюрьме. На суде он признал себя виновным в непредумышленном убийстве по легкомыслию, и это было принято стороной обвинения. Элджина освободили из-под стражи, направив на принудительное лечение с запретительным ордером; было решено, что больница подходит ему больше, чем тюрьма, но он был настолько опасен, что ход выздоровления и дальнейшую выписку контролировало министерство юстиции, как и в случае Ясмин. Элджина поместили на лечение в полузакрытое психиатрическое отделение, где он пробыл около пяти лет, с 1993 по 1998 год. По стечению обстоятельств, в то самое отделение, где я получил по физиономии. Уже в больнице у Элджина появились новые симптомы депрессии, в том числе апатия и ангедония, и к тому же он стал слышать голоса, которые велели ему покончить с собой. Несколько месяцев лекарственной терапии антидепрессантами и антипсихотиками заставили эти симптомы отступить.

Когда я приехал в Белмарш и увидел Элвина, оказалось, что это немощный, неопрятный и неухоженный чернокожий старичок в инвалидной коляске. «Два подряд убийцы в инвалидных колясках. Каковы шансы на такое совпадение?» – думал я про себя. В отличие от просторной комнаты в манчестерской тюрьме, здесь переговорная была хуже приспособлена для убийцы с ограниченными возможностями. Для посещений была отведена просторная лестничная площадка, на которую выходили комнатки с огромными окнами, которые соединялись вместе и сливались в целое море темно-зеленого и красно-коричневого цвета. Когда я провожу обследования в тюрьме, я часто приношу с собой готовые бланки информированного согласия, которые подсудимый должен подписать, чтобы я имел возможность ознакомиться с его историей болезни, поскольку некоторые врачи и психиатрические больницы не выдают медицинские документы без такой бумаги. Поскольку Белмарш – тюрьма категории А, то есть особого режима, там настояли на том, чтобы я прочитал и подписал их особое стандартное заявление (на мой взгляд, сильно переусложненное), что я хочу передать Элджину мой бланк. Это все не просто сущий геморрой, но и прекрасная метафора бессмысленной бюрократии, которую администрация любой тюрьмы впитывает с молоком матери.

Сначала я услышал, как его кресло звякает, когда задевает боком углы узкого коридора, и как ругается тюремщик, который катит его, а потом увидел Элджина во плоти. Сразу бросалось в глаза, что вместо рук у него культи, торчащие из рукавов просторной голубой футболки. Когда он говорил, губы у него западали – явно не хватало зубов. В чем было дело – в плохом прикусе или в последствиях рандеву с автобусом – я не знал. У тех, кто совершает тяжкие преступления, часто бывает не очень смертоносный вид, и к этой аномалии я уже привык. Помимо увечий, у Элджина было тщедушное телосложение, и в целом он производил непритязательное впечатление. Помню, я задумался, исходят ли от него «вибрации», про которые говорила Дженни. Нет, не исходили, по крайней мере, мои рецепторы их не улавливали.

Элджин был неразговорчив и на вопросы отвечал односложно. Когда я спросил, не было ли у него психических расстройств, Элджин сообщил, что у него депрессия лет с 35 и он годами сидит на разных антидепрессантах. Кроме того, у него несколько раз случались панические атаки, когда он оказывался в толпе. Он не мог вспомнить, какой диагноз заставил поместить его в специализированную психиатрическую клинику, и сколько-нибудь подробно описать, какую реабилитацию он проходил за те пять лет, которые там провел. Не то чтобы блестящая характеристика результативности этой работы. Элджин рассказал, что отношения с последней жертвой, Сабриной, у него были довольно стабильные и счастливые. Он познакомился с ней в местной библиотеке. У меня не было никаких данных, которые позволили бы это подтвердить или опровергнуть. Однако я заметил, что Элджин забыл упомянуть, что три года назад, когда эти отношения начались, он не сообщил об этом судебному психиатру-консультанту из государственной службы психиатрической помощи, который наблюдал его, а между тем это было одно из конкретных условий запретительного ордера: все дальнейшие партнерши должны быть предупреждены о его преступлениях в прошлом, ради их безопасности. Согласно материалам дела, социальный работник, входивший в ту же бригаду, узнал об этом романе, и Сабрину пригласили на встречу с психиатром. Медицинская справка, где подводились итоги этой беседы, гласила, что она была «подробно проинформирована о решениях, которые Элджин принимал в прошлом», и это, как мне подумалось, было сформулировано все-таки слишком деликатно. По-видимому, Сабрину это не смутило и, судя по всему, не повлияло на их отношения. Социальный работник время от времени навещал парочку и следил, как у нее дела, поскольку его беспокоила вероятность домашнего насилия, но никаких доказательств не обнаружил.

Я попросил Элджина рассказать, как прошел период, который привел к смерти Сабрины. Он ответил, что от природы раздражителен и ощущал себя особенно подавленным. Психиатр повысил ему дозу антидепрессанта, но без особого успеха. Накануне трагедии, по словам Элджина, Сабрина согласилась прийти к нему домой, чтобы помочь разобраться с документами на льготы. А в последнюю минуту якобы передумала, и Элджин обиделся. Он уговорил ее зайти наутро, но она опоздала больше чем на три часа, что его еще сильнее разозлило. Саркастическое замечание вызвало поток оскорблений, потом ссору, потом драку. Элджин утверждал, что Сабрина хотела ударить его молотком. Сказал, что о том, что было после этого, у него сохранились лишь обрывочные воспоминания, а когда он «пришел в себя», оказалось, что он лежит рядом с телом Сабрины. Тогда Элджин понял, что задушил ее. Я попытался составить представление о его мыслительных процессах в этот момент, чтобы понять, действовал ли он в рамках самозащиты, под влиянием гнева или это была непосредственная реакция на симптомы душевной болезни. Но он не мог ничего объяснить и только отвечал на все вопросы «Я не знаю». Расплакался, твердил между рыданиями «Сам не знаю, почему я это сделал. Я себя ненавижу. Она хорошо со мной обращалась. Лучше бы я умер». Как врач я ощущал инстинктивную симпатию к больному передо мной и не мог осудить его. Как психиатр, проводящий обследование, я понимал, что мне нужно сохранить достаточно прочный контакт с пациентом, чтобы поддержать течение разговора. Но при таких обстоятельствах это было непросто. В какой-то момент слезы хлынули по щекам Элджина рекой, а без рук он мог только промокать их плечом. Я ощутил порыв встать и найти коробку салфеток, хотя я знал, что по строгим протоколам службы безопасности Белмарша это наверняка запрещено (или, наоборот, для этого нужно прочитать и подписать сильно переусложненное заявление). Так что я ничего не мог поделать и только смущенно ерзал на стуле, сопротивляясь желанию почесать лицо: от сочувствия у меня все чесалось.