Негоциант - Анатолий Анатольевич Подшивалов

она часто плачет и мне чуть не каждый день приходится ее утешать. Маша вбила себе в хорошенькую головку мысль, что какая-то ведьма в Хараре еще в девичестве давала ей какое-то снадобье, хотя Маша была здорова, но по совету мачехи и отчима пила постоянно какой-то гнусный отвар, отчего у нее болело внизу живота. И вот от этого-то все может пойти не так и кончится плохо, потому что ни Мэконныны, ни негус Менелик не были заинтересованы в том, чтобы у нее были дети, и для этого-то подсылали эту ведьму. Кончилось тем, что мы пошли в церковь, и Маша рассказала про свои страхи батюшке, который прочитал над ней молитву и окропил святой водой, после чего моя жена успокоилась.

А тут еще Малаша обеспокоилась тем, что Хакима так долго нет, неужели корабль плывет три недели, а вдруг корабль утонул. Пришлось ее утешать, что тогда бы об этом было в газетах, все же с Хакимом вместе все посольство плывет, и такая новость была бы тут же опубликована. А раз нет ничего, значит, все хорошо, может, зашли в какой-то дружественный порт, например в греческий Пирей, тут и Маша стала рассказывать, какая добрая королева эллинов и как она любит русских, потому что сама – русская великая княжна. В общем, утешаю двух беременных женщин на поздних сроках беременности, когда чуть что – и в слезы, хорошо еще, хоть токсикоза (тьфу-тьфу) ни у одной из них нет. Обещал, что в понедельник позвоню генералу Обручеву, узнаю, что там с посольством.

7 ноября 1893 г., вторник, Петербург

У нас праздник, нет, не день октябрьского переворота, а просто – Хаким вернулся. С утра только встал и начал подбривать усы и бороду (опять ее отрастил, на зиму), вдруг слышу с первого этажа какой-то заполошный крик Малаши: «Барин, барин, скорее выходите!» Барином она меня зовет, только когда волнуется, так-то я ее уже отучил от старорежимного обращения, дома – только по имени-отчеству, ну, когда приезжают гости, а они бывают крайне редко, разве что Зерновы иногда по-соседски навещают, тогда, конечно, «ваша светлость». Я выглянул в окно, увидел каких-то оборванцев и, сунув револьвер за ремень, накинул сюртук и поспешил во двор. Во дворе увидел, как Малаша с причитаниями: «Приехал мой любимый, милый Христюшка, заждалась я тебя, соколик ты мой», обнимает оборванца, того, что повыше.

Сцена и впрямь была живописная: Хаким и его спутник были в надвинутых на уши черных войлочных шляпах с опущенными широкими полями, на них были что-то вроде пончо из клетчатого пледа, подпоясанного ремнем, на ногах – опорки и какие-то онучи, подвязанные веревками, в общем, какие-то балканские нищие. Оказалось, что с целью экономии они ехали в третьем классе, но зато питались в дороге хорошо. В Москве «чистая публика» в станционном трактире вызвала полицию, чтобы сдать «нищих», но полицейские, увидев мою бумагу, письмо посла примерно такого же содержания, паспорта, и, наконец, грамоту негуса, отдали честь и спросили не нужна ли «его степенству»[93] какая помощь. Я велел дворецкому организовать баню и одежду для «ходоков», к этому времени Хаким объяснил, что его спутник – племянник Исаака, а самого ювелира, увы, уберечь не удалось. После того, как вновь прибывшие помылись, поели и стали на людей похожи, за чаем мы услышали про анабасис[94] Хакима.

Рассказ Хакима

Когда Хаким приехал в Джибути и дал кодовую телеграмму, он первым делом отправился к знакомым сомалям, торговавшим лошадьми и мулами, они сговорились, что завтра приведут на показ несколько арабских коней, привыкших к здешним условиям. Потом он прошел по знакомым арабам-торговцам, чтобы узнать обстановку, а она не радовала – эфиопы и немцы готовились воевать, войска эмира Салеха блокировали Харар и пробиться в город было практически невозможно – ни туда, ни оттуда никого не пропускали: с одной стороны – кочевники Салеха, с другой – ашкеры Мэконнына. Тем не менее Хаким на следующий день выехал в Харар, пользуясь путем, который ему показали курьеры Исаака.

Ехать было сложно, так как Хаким ехал по этой дороге второй раз, да еще в обратном направлении, поэтому пару раз он сбился с пути, но быстро вернулся назад, когда понял, что едет не туда. Как и в прошлый раз, на этом пути не было «сухих» переходов и ночевок, поэтому вода в бурдюке была скорее про запас и так же, как и тогда, никто ему не встретился – ни торговцы, ни разбойники, ни кочевники, хотя следы пребывания последних у колодцев Хаким видел. Ночью он сверял по звездам свой путь и понимал, что движется в правильном направлении. Так как время было военное, бывший ассасин не спешил встречаться с людьми и как можно дольше не выходил на дорогу, ведшую в Харар против течения Аваша.

Наконец, выбрав удобный брод, он переправился на тот берег и, стоило ему проехать всего лишь дневной переход, как ему преградил путь заслон эфиопской армии, командир которого в звании баши допросил Хакима, кто он такой и не является ли шпионом Салеха. Хаким предъявил командиру отряда свою «графскую грамоту» с печатью Менелика и сказал, что следует в город, чтобы присоединиться к расу Мэконныну, своему суверену. На это баши ответил, что вассал опоздал, позавчера Харар пал и сейчас его грабят и жгут кочевники Салеха. Дворец Мэконнына сгорел, так как стены его были саманными[95], а облицовка – из сырцового кирпича (вот подкузьмил индус-архитектор, сделал дом князю из дерьма и палок, подумал я). Говорят, что там сгорел и сам рас с семьей, так утверждают те, кому удалось выбраться из города. Хаким сказал, что все равно поедет, мол, долг ему велит все увидеть самому и убедиться, что помощь суверену не требуется. Баши не стал возражать, только предупредил, что с такими, как Хаким, кочевники не церемонятся – сразу отрубают голову.

Еще через сутки Хаким достиг стен города, проломленных в нескольких местах и закопченных. Над стенами ветер разносил вокруг неприятный запах гари и горелой плоти. Салех решил не прятаться, а выдать себя за нукера[96] кровного брата Салеха, князя Искендера. Так он и въехал через ворота, не спеша и гордо держа руку на эфесе шашки. Когда на первом перекрестке его окликнул, как показалось Хакиму, не очень вежливо, какой-то воин, обгладывавший баранью ногу, Хаким наехал на него лошадью и по-арабски сказал, что тот сын шакала и свиньи, недостойный даже касаться сапога посланца к