Мое самодержавное правление - Николай I

Нового отсюда не имею тебе ничего сказать, кроме, что у нас с Пасхи новая зима, а в самый тот день была буря со вьюгой такая, какой у нас здесь никто не запомнит. Славный климат!

Из Лондона третьего дня получил курьера с письмом от Велингтона, который мне пишет сам, что правительство мнимое и что все в руках массы необузданной, но имеющей всю силу в своей власти, так что я столько же могу предвидеть будущность несчастного края, как и само министерство. Хорошее признание!

Но вот где, кажется мне, и оправдывается мое предвидение. Не стыдно ли б нам было, ежели б всякая перемена в Англии или Франции должна была иметь влияние на благосостояние нас, самостоятельных государств? Не пора ли нам доказать, что мы можем обойтись без Англии, когда она не умеет быть счастливою в самой себе и быть с нами в добрых сношениях?

Вот моя исповедь. От этого правила не отойду никогда, ибо сие было бы противно моему убеждению, скажу даже – противно нашей чести. Противное было б признанием нашей слабости и как бы сознанием какой-то обидной зависимости от Англии. Кажется, что сему убеждаются, а я не престаю о том твердить.

Александрия, близ Петергофа, 30 июня 1835 г.

Я знаю, что меня хотят зарезать, но верю, что без воли Божией ничего не будет, и совершенно спокоен. Меры предосторожности беру, и для того официально объявил и поручаю и тебе разгласить, что еду из Данцига на Познань смотреть укрепления; но одному тебе даю знать, что въеду в царство через Торунь на Нишаву. Конвой вели приготовить на Познань, других не надо.

Петергоф, 31 июля (12 августа) 1835 г.

Предполагаем с помощию Божиею отправиться завтра в путь; стало, вероятно, когда получишь письмо сие, я буду уже в дороге и близ тебя. Чрез Торунь еду я один с Бенкендорфом, Раухом и Арендтом в двух колясках и с фельдъегерем, прочие все едут в Познань. Происшествие в Париже ужасное, но послужит Филиппу в усиление, ибо явственно оказало необходимость строгих мер.

Важно будет знать, которой партии принадлежит позор сего гнусного предприятия; срам, ежели легитимистам. Что наши канальи поляки вздернули нос, весьма их достойно. Но я полагаюсь на Бога и еду со спокойным духом; прочее в воле Его.

Шельмам зададим феферу[196] тем, что ты с Фурманом приготовил. Что-то у нас делается в Калише? Не дозволяй мучить, а вели учить умеренно, но с толком.

С.-Петербург, 10 (22) февраля 1836 г.

Пален пишет про разговор с королем Французским, в котором он, говоря про сумасбродные ругательства и угрозы Англии, поручил мне сказать, что хотя не верит, чтоб они могли действительно на что подобное решиться, но что, во всяком случае, он никогда к Англии против нас не пристанет.

Тем лучше для него, но и нам хорошо это знать. Замечательно, что в Англии точно боялись, чтоб я не сделал неожиданно десант на их берег, и начинают о сем явно говорить, признаваясь, что за год сие возможно было исполнить без всякого препятствия. Стало, вот до чего довело их сумасбродное то правление!

Вот опять новое министерство во Франции. Что за народ, что за порядок вещей, и есть ли тут возможность что-нибудь путного ожидать? Как им все это не надоест! Я решился про это вовсе не говорить с Поццом[197], что его крайне озадачивает. Он, как кажется, человек порядочный, а жена его довольно любезная женщина.

Беременность жены моей кончилась весьма благополучно ничем; она поправляется, но должна быть весьма осторожна.

С.-Петербург, 15 (27) февраля 1836 г.

Кажется мне, что среди всех обстоятельств, колеблющих положение Европы, нельзя без благодарности Богу и народной гордости взирать на положение нашей матушки России, стоящей как столб и презирающей лай зависти и злости, платящей добром за зло и идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире.

Да благословит нас Бог и устранит от нас всякую гордость или кичливость, но укрепит нас в чувствах искренней доверенности и надежды на милосердный Промысел Божий! А ты, мой отец-командир, продолжай мне всегда быть тем же верным другом и помощником к достижению наших благих намерений.

Петергоф, 4 (16) июля 1836 г.

Вчера был у нас смотр флоту и честь ботику Петра I; на рейде было 26 лин. кораблей, 14 фрегатов, а всех 80 воен. судов – вид величественный, и все было в примерном порядке. Возил с собой иностранных послов, и, кажется, им понравилось.

Сегодня отправляю сына Константина с флотом в море на 15 дней; и хотя ему еще только 9 лет, но оно нужно для подобного ремесла начинать с самых юных лет; хотя и тяжело нам, но должно другим дать пример. Сегодня также учил кадет, которые с году на год лучше; а вечером буду смотреть маневр артиллерии в Красном Селе.

Чембар, 30 августа 1836 г.

Ты уже узнал, любезный мой отец-командир, о причине, лишающей меня, к крайнему моему сожалению, возможности исполнить мою поездку к тебе.

Полагая, что ты, верно, будешь беспокоиться о моем положении, спешу тебя уверить, что перелом ключицы мне никакой боли не производит; мучает же лишь одна тугая перевязка, но и к ней начинаю привыкать; впрочем, ни лихорадки, ни других каких-либо последствий от нашей кувыркколлегии во мне не осталось, и так себя чувствую здоровым, что мог бы сейчас ехать далее, если б на беду мою не поступил в команду к Арендту, который толкует, что необходимо остаться на покое для совершенного срощения кости, которое доро́гою могло бы расстроиться.

Сверх того, лишенный способа сесть на лошадь, не было бы мне возможности явиться пред войсками как следует и присутствовать при маневрах. Притом и срок сбору войск истек бы ранее, чем я бы мог поспеть; итак, ничего бы мне не оставалось, как скрепясь сердцем отказаться от смотров.

С.-Петербург, 4 (16) февраля 1837 г.

Здесь все тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином. Много хлопот нам наделала преглупейшая статья в варшавской «Польской газете», что прошу унять (вперед; подозреваю, не Козловский ли это затеял?)[198].

С.-Петербург, 22 февраля (6 марта) 1837 г.

Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю[199], и про него можно справедливо сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее. Впрочем, все толки про это дело, как и все на свете, проходят, а суд идет своим порядком. Нового в политике ничего нет; кажется, что наше дело идет на мировую. Отчего?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});