Искусство Востока. Курс лекций - Галина Зубко

Японцы уверены, что есть Нечто, что стоит над бесчисленными богами, которые могут быть и добрыми, и злыми, которые порождены извечной духовной силой. Вот, в сущности, суть японского пантеизма. На уровне множества, даже иерархического, нет Истины, нет Целого. Но есть некая высшая точка, неподвижный Центр, вертикальная Ось или Небесный стержень, «священный столб», который так же видим и невидим. Этот «стержень» и удерживает сонм богов и людей, как и все сущее, в Равновесии. Говорят же: «Колесо движется, потому что ось неподвижна».

Боги более могущественны, чем люди, потому что ближе к «Наоби-но Митама». Это понятие очень трудно перевести однозначно. Это – «Очищение», «Очищающий дух». Вообще японские понятия неоднозначны в принципе, ситуативнее, как и сами иероглифы.

Норинага утверждает, что люди превосходят животных и птиц. Люди действительно зависят от богов, но они наделены Богом творения способностями и свободой в пределах своих возможностей. Мотоори Норинага говорил: «Если человек думает, что он может все предоставить воле богов и снять с себя ответственность, то он глубоко ошибается. Каждый несет ответственность за то, что он совершает в своих пределах»[224]. Бог творения, по его словам, каждому предоставил возможность творить по свободной воле; если же человек не делает этого, то он теряет дарованную Богом способность творить благое и становится подобен насекомым и птицам.

И, наконец, Норинага подходит к самому главному утверждению: только через литературу человек может вернуться к себе истинному, преисполненному творческих сил, которыми наделил его Бог творения. Он призывал: «Возьми за правило сочинение стихов, чтение древних повестей, и узнаешь поэтический дух предков». «Человек, который умеет сочинять стихи и читать высокую литературу, может, и не подозревая об этом, очиститься от всех нынешних рациональных мыслей, которые подавили его сердце…»

По мнению японцев, литература дает возможность сообщаться с синтоистскими богами, которые в большей степени похожи на истинного человека, нежели современные люди, а Синто, в свою очередь, помогает понять литературный труд, объемлющий все стороны ума, рациональные и иррациональные, сознание и подсознание.

В отличие от конфуцианства и буддизма синтоизм не ведет шумных споров о Добре и Зле или о Справедливости и Несправедливости. Литература позволяет вернуться к истинной человечности, как и Путь богов. Синтоизм человечен в своих изначальных воззрениях на Мир и человека; его космосом управляют антропоморфные боги. От них произошли люди, которые в конечном счете станут богами. В сущности, это очень древняя и универсальная идея о том, что люди – боги. Это, без сомнения, говорит о древности синтоистских воззрений.

Читая литературу древних, человек может узнать о тех извечных чувствах, которые глубже моральных и рациональных поучений, он узнает очарование вещей (моно-но аварэ). Другими словами, литература, искусство «учат» «человечнее», нежели все дидактические трактаты.

Японцы уверены, что благодаря литературе человек узнает, кто он в действительности, и какое место занимает в Мире, и что надлежит ему делать в этом Мире.

Огромное значение для японцев имеет чувство прекрасного – моно-но аварэ. Мотоори Норинага превыше всего ставил «сердце, способное очаровываться».

Глубокий смысл связи воплощает уже одна из трех регалий императорской власти – магатама (яшмовые подвески), которые наряду с зеркалом и мечом богиня Солнца Аматэрасу вручила внуку Ниниги, отправляя его править островами Японии. Каждая из регалий отражает какую-то сторону японской души: зеркало – искренность, правдивость; меч – стойкость, мужество; а яшма – сострадание и чистоту.

Как отмечает Т. П. Григорьева, символ японской гармонии (Ва), подразумевающий скорее троицу, чем двоицу, скорее асимметрию, чем симметрию, пропорциональность (как на Западе). Двоица, по представлениям японцев, симметрия замыкает пространство, останавливает движение, что противоречит Пути. Асимметрия, напротив, дает возможность прорыва по вертикали в беспредельность. Две стороны сообщаются между собой по горизонтали (туда-обратно, дзюн-гяку), одновременно устремляясь по вертикали к Небу. (Здесь явно ощущается представление о трехчастном Мире.) Неустойчивое равновесие и создает устойчивость процесса, в котором все самообразуется в стремлении к самозавершению[225].

В этом японцы видят гармонию. Японская гармония не только неоднозначна, но подвижна, изменчива, она сама пребывает в Пути.

Может быть, японцы более чем кто-либо сумели реализовать это свойство Пути: с одной стороны, уравновесить разное, избежать односторонности, с другой – не останавливаться на одном, двигаться в естественном ритме, чтобы не выпасть из Бытия.

При императрице Гэмме (707–715) название Японии – «Ямато» – стали писать двумя иероглифами: «Великая Гармония», имея в виду завет богини Аматэрасу, как повествуют «Нихон сёки», распространять дух Гармонии по всему Миру, соединив «восемь углов под одной крышей».

Собственно понимание Гармонии таково, каково понимание Пути, олицетворяющего единство покоя-движения. Соединяя два в одно не силовым образом – по типу эха, резонанса, оживляли сущее, предоставляя одному сообщаться с другим в сердечном отклике.

Истинное или изначальное сердце и есть просветленность, спасение человека. Все следует изначальному, ибо изначальное не имеет изъянов и не имеет конца.

Творчество воспринимается японцами как Путь. Ученые полагают, что в следовании Пути, а не временному эго, которое всегда зависит от времени и от себя, причина нестарения, вневременности японского искусства.

Считается, что боги «Кодзики» дали образец и первой танки (ута), и первому танцу (кагура). Заданный образец, ритмический строй танки более не нарушался. Правило хонкадори (следование изначальной песне), которого японские поэты придерживались во все времена, заключалось не только в том, чтобы сделать узнаваемой известную танку, слегка изменив ее звучание, но и в том, чтобы не отрываться от изначальной танки, заданной богами.

Все уже существует в непроявленной форме, в чистом виде, и изначальная танка, и изначальный звук. Это сакральное слово хон («изначальное») означает то, что принято называть «архетипом» (хондэцу), который есть сущностный признак основы. Кстати, само слово «Япония» – «Ни-хон» – основа или исток Солнца.

Итак, в неявленном виде все уже существует – и мысль, и образ, время от времени напоминая о себе в неповторимом мгновении. Потому столь органичны дзэнские принципы: гэнгай – «говорить без слов», фурю-мондзи – «передавать значение, не опираясь на “начертанные знаки”, вне текста, от сердца к сердцу». То есть вовсе не обязательно написать, чтобы увидеть, если это уже есть.

Главное для японцев – изображать «как есть» (ари-но мама), не искажать Истину, которую никогда не понимали как верность факту. Внешнее правдоподобие не в состоянии передать истинно-сущее.

Люди и боги едины, взаимопроницаемы, как Небо и Земля; человеку предназначено стать ками. Потому что все Сущее зародилось не из Хаоса, как принято у нас переводить изначальное состояние, а из вечной Гармонии, присущей первым богам.

Творчество – это встречный процесс, взаимность Земли и Неба, мастера и божества. Всякая идея, всякий образ, по мнению японцев, исходят из мира богов, человек – исполнитель. Если он способен донести Истину, то сам становится Творцом, то есть Творчество и Исполнение двуедины.

Выдающийся поэт XVII века Мацуо Басё говорил: «Кто не видит во всем цветка, тот дикарь. У кого в сердце нет цветка, тот подобен животному. Изгони дикаря, избавься от животного, следуй Творящему Духу и вернешься в Него». Это кредо японского мастера[226].

Есть основание говорить о «целостном» характере японской культуры, не утратившей Неизменного в Изменчивом. Басё прекрасно сформулировал закон японской культуры: «Без Неизменного нет Основы. Без Изменчивого нет обновления». Оттого не увядает японское искусство, потому что они рано разглядели в цветущих и опадавших цветах Цветок Вечности.

Все может вызвать озарение – скажут буддисты. Все может вызвать восторг (аварэ) – скажут синтоисты, если сердце открыто прекрасному, если, любуясь луной или алыми листьями клена, входишь в молитвенное состояние. Именно об этом говорил поэт Мёэ (1173–1232): «Глядя на луну, я становлюсь луной. Луна, на которую я смотрю, становится мною. Я погружаюсь в Природу, сливаюсь с ней».

Путь – это не только взаимоприсутствие и взаимопорождение, но и чередуемость сторон, позволяющая не утратить Основу (как вдох-выдох позволяет не прерваться жизни). Японцы вверили себя Пути, и потому так явственно просматривается смена эпох: то преобладает «мужской» стиль в культуре, то «женский». Так было с самого начала: на смену преисполненных таинственной силы сосудов Дзёмон, тайна которых до сих пор не разгадана, приходит мягкий, женственный стиль керамики Яёй (III в. до н. э. – III в. н. э.). Одно уравновешивает другое по требованию вселенского Равновесия (Ва). На смену жизнестойкой, как японская слива, зацветающая в феврале, поэзии «Манъёсю» приходит изысканная, как цветы быстро опадающей сакуры, поэзия антологии «Кокинсю» (905 г.). Потом вновь ищут таинственную красоту югэн, как в театре Но.