Грешные сестры - Анастасия Дробина

– А что во втором письме? – поинтересовалась Мерцалова, не сводя блестящих глаз с лица Софьи. – Да ты его на пол уронила!

Софья поднялась, нашла скользнувший под стол конверт. Голова была занята мыслями о Кате и о том, что надо бы ехать в Москву, узнать у Анны подробности, может быть, помочь, но кто же отпустит ее в середине сезона?.. Через силу стараясь отвлечься от этих мыслей и недоумевая, кто еще мог писать ей из Москвы, Софья распечатала конверт… и строки, написанные знакомым почерком, ударили по глазам, и из головы разом вылетели и тревоги, и страх.

– Кто это? – спросила Мерцалова, по-прежнему пристально глядя на Софью. – На тебе лица нет! Да что же это за вести ты получаешь?

– Прости, – сказала Софья, вставая. – Я… я должна прочесть немедленно. Я зайду позже. Если что-то нужно – позови Марфу.

Неловко подхватив со стола оба письма, она вышла. Мерцалова, повернувшись на смятой подушке, проводила ее упорным взглядом. Затем закрыла глаза и, до белизны закусив губы, откинулась на подушку. По виску ее скользнула, блеснув в свете лампы, капля пота.

– Барышня, а самовар?!. – ахнула Марфа, когда Софья промчалась мимо нее в горницу. – Вы куда это? Зачем? Да что ж это, с самого ранья, не емши, и еще бежит куда-то…

– Марфа, после, после… – Софья кинулась на постель, закрыла глаза, чувствуя, как оглушительно бухает, отдаваясь в висках, сердце. Лист распечатанного письма холодил ей щеку, в глазах стояли твердые буквы первых строк: «Милая моя Софья Николаевна…» Могла ли она не узнать этих букв, этого почерка, день за днем читая на врученном ей на берегу Угры письме, которое она так и не решилась вскрыть: «Чаеву в собственные руки от Черменского Владимира». Черменский… Боже мой, Владимир… Почти полгода прошло, она уж почти и не вспоминала, и думать себе запретила… Что с того, что он не дал ей кинуться в реку, вытащил из холодной быстрины, не пустил в содержанки к «торговому человеку», покупавшему ее, как скотину? Софья долго уговаривала себя, что так бы на месте Владимира поступил любой порядочный человек, любой дворянин и офицер русской армии, что она и сама, увидев, как человек прыгает в реку, бросилась бы на помощь… Да, все это было так. Но тот прощальный взгляд на пустой, чуть тронутой розовым рассветом дороге, те серые прозрачные глаза, прямо и спокойно глядящие на нее, горячая и жесткая рука, обещание: «Видит бог, я вас найду»… Что это было с его стороны? Порядочность? Светский такт? Попытка флирта? Нет, нет, нет… Не то все это было, потому она и мучилась, и думала о тех словах ночь за ночью, и вспоминала загорелое лицо и светлые глаза едва знакомого человека, отбросившего ее от бездны, над которой она уже занесла ногу. И вот теперь, через полгода, когда все, казалось, отгорело и прошло… Софья рывком села на постели. Поспешно, словно боясь передумать, взяла измятое письмо и принялась читать, то и дело отводя с лица падающие на него волосы.

«Милая моя (зачеркнуто), дорогая (зачеркнуто), уважаемая (замазано так, что еле прочитывается), любезная Софья Николаевна! Если Вы читаете это письмо, стало быть, сведения, полученные мной, верны, Вы у Гольденберга, а Гольденберг в Ярославле. Простите за ужасный почерк и помарки, я очень спешу, поскольку рано утром мне надо быть в дороге. Я избавился от своего купца еще три месяца назад и все это время пытаюсь разыскать Вас. Мне известно, что Чаева в городе вы не нашли, я и сам долго не мог его обнаружить, а сведения, полученные от братьев-актеров, весьма противоречивы. Нас с Северьяном занесло даже в Москву, но и там не нашлось Вашего следа. К счастью, я нашел Вашу уважаемую сестрицу, сумел расположить ее в свою пользу и вымолил этот адрес. Надеюсь в скором времени быть в Ярославле и иметь удовольствие видеть Вас на сцене. Видимо, я более тщеславен, чем это позволительно: приятно думать, что я не ошибся в Вас и Вашем таланте. Уверен, Вы еще будете блистать в ролях Катерины и Офелии (в этом месте Софья улыбнулась сквозь невесть откуда взявшиеся слезы), а я буду скромно сидеть в бельэтаже с букетом, а позже – хвастаться тем, что знаком с Вами. Понимаю, что поведение мое слишком дерзко, что невежливо напоминать Вам о том, что Вы, скорее всего, мечтаете выбросить из памяти… Но все же не могу забыть Вас в том проклятом, богом забытом деревенском кабаке, который Вы осветили своим появлением и своей песней. И наш ночной разговор на берегу реки тоже останется у меня в памяти очень надолго. Поверьте, тогда я переживал одни из лучших часов в моей жизни. И даже сейчас, столько месяцев спустя, воспоминания эти свежи и приносят радость. (Здесь несколько строк замазаны немилосердно и совсем невозможны для чтения.) Прощайте, Софья Николаевна, и ждите меня в Ярославле. Через несколько недель, если поможет Бог и Северьян не влезет в очередную историю, я прибуду для встречи с Вами, которой жду всем сердцем. Надеюсь, послание мое не оскорбило Вас и не показалось слишком бесцеремонным и vulgaire. Как бы то ни было, оно искренне. Остаюсь Владимир Черменский, ваш преданный друг».

Закончив читать, Софья медленно положила письмо на постель и сжала голову холодными пальцами. Сердце, казалось, успокоилось немного и уже не бухало в висках, как чугунная баба, а трепетало мелко-мелко под горлом, словно зажатая в кулаке стрекоза. Лицо было мокрым от слез, и Софья, вытирая их, невольно засмеялась: о чем она, глупая, плачет? Ведь все же хорошо… чудесно… Владимир… Он приезжает, и она больше не будет одна! Схватив письмо, она вновь прочла его от начала до конца, потом – еще раз, уже медленнее, всматриваясь в каждое слово, словно ища в нем другой, тайный смысл, и особенно тщательно разглядывая вымаранные места.

А потом ее словно ножом пронзило, и она, вздрогнув, схватила в руки другое письмо. Катя, господи, Катя… Хороша сестрица Соня, в сердцах выругала она себя, – получила письмо от кавалера и про все на свете позабыла, а тут такое… Сердце снова застучало, но уже тяжело, беспокойно, и, во второй раз вчитываясь в строки письма Анны, Софья чувствовала, как тревога стремительно заполняет душу. Как же быть, маятником отдавалось в висках, как же быть, что же делать?

За окном давно наступила ночь, утихла и улеглась метель, в очистившемся черном небе взошел месяц, заигравший голубизной в прозрачных узорах на окне. Марфа улеглась спать, поворчав напоследок что-то насчет ужина, к которому барышня даже не притронулась. Верная девка явно была обижена тем, что Софья не показала ей писем и ни словом не обмолвилась о написанном в них, но Софья знала: стоит Марфе узнать о случившемся, и причитаний со слезами хватит до утра. В спящем доме наступила тишина. Месяц посветил в окно и ушел, вместо него появилась звезда, блестевшая в ледяном зимнем небе так пронзительно и ясно, словно была одна на всем свете, а Софья все сидела на кровати, поджав под себя ноги и закутавшись в шаль. Снова и снова пробегая взглядом то одно, то другое письмо, она время от времени опускала листок бумаги и смотрела в синее от света звезды заиндевевшее окно, и ее лоб то болезненно морщился, то разглаживался, а на губах появлялась слабая, словно затуманенная, улыбка. Уже утром, когда звезда давно закатилась, но было еще по-зимнему темно, скрип сверчка за стеной смолк, и Софья заснула – не раздеваясь, не расстелив постели и подсунув под щеку кулак с зажатым в нем письмом Владимира.