Валькирия рейха - Михель Гавен

– Лена! – вскочив с кровати, он рванул бинты, кровь хлынула из незаживших ран. – Лена!..

К нему спешили врачи, медсестры. Хелене… Хватаясь руками за стену, он медленно сполз на пол, оставляя на белой больничной стене кровавый след. И снова все померкло перед глазами…

– Эй! Эй! Ты чего?! – привлеченный шумом, вбежал американский солдат. Ему показалось, в комнате, где содержали немецкую летчицу, что-то упало. Он обнаружил, что белокурая фрау без сознания лежит на полу, в луже крови, которая сочится из ее запястий.

– Вот ненормальная, убить себя решила! – произнес он ошарашенно и бросился за помощью: – Сюда! Сюда!

Пока подоспевший товарищ вызывал врачей, солдат старался остановить кровь.

– Черт, – ругался он, – как это она сделала?! Не останавливается, зараза!..

Прибежал доктор. Только взглянув, он немедленно вызвал машину, Хелене сразу же отправили в госпиталь. Там ночью ее навестил американский генерал. Он огорченно упрекал летчицу:

– Зачем же вы решились на такое, фрау Райч? Вас не ожидает ничего страшного. У вас же вся жизнь еще впереди.

«Вся жизнь впереди! Она – позади, если бы он только знал!» – горько подумала Хелене. Не ответив генералу, она отвернулась к стене, крепко сжав перевязанные бинтами руки, на белоснежных повязках выступили яркие алые росинки крови.

Едва сознание возвращалось к нему, Эрих Хартман начинал думать о Хелене. Здоровье его медленно шло на поправку. Его еще не допрашивали. Но собственное будущее мало тревожило его: он был готов ко всему. О Хелене он думал тоскливо, с тревожным отчаянием, страдая от того, что не смог предотвратить грозящую ей опасность. Эти страдания еще больше усиливали муки, причиняемые тяжелой контузией, раны заживали благополучно. «Скорее всего, – думал Эрих, – она погибла. Она осталась одна, к тому же у нее отказало оружие, и истребителям противника ничего не стоило расправиться с ней. Но может быть, все-таки спаслась? И этот генерал фон Грайм, которому вечно что-то нужно.. А Андрис? Андрис погиб?! Сто против одного, что погиб. Но вдруг ему тоже удалось посадить самолет… Нет, он горел, как факел. А ведь он спас его, Хартмана… Как он сказал, ради Хелене… Замечательный, смелый, все понимающий Андрис.. Сколько бы я дал сейчас, чтобы он был жив!».

– Ты что такой мокрый? – насмешливо спросил его как-то Лауфенберг. – Тебя, небось, ревнивый муж окатил?

– Вот еще, – усмехнулся Эрих. Они целовались под душем, и мокрые волосы Хелене скользили по его плечам.. Капельки воды блестели на ее ресницах и влажном, совершенно обнаженном теле… Хелене… Теперь все безнадежно в прошлом. Только бы с тобой все было в порядке… Он помнил, как измученная бессонными ночами, она засыпала в его объятиях, не в состоянии даже отвечать на его ласки и он, как ребенка, хранил ее тревожный, чуткий сон. Как не хотелось будить ее, когда звонил фон Грайм и его заместители. Но, не открывая глаз, она протягивала руку к трубке и по привычке произносила:

«Хелене Райч, слушаю вас..»

Нет, как бы они ни уговаривали, Хелене не желала больше жить. Совершив три попытки самоубийства, она тяжело заболела – началось заражение крови. Американцы полагали, что она страшится наказания, ее угнетает боязнь расплаты. Они клялись, что ее даже не будут судить, она вскоре будет освобождена, отбыв краткий срок интернирования, который для нее, как для женщины, такой заслуженной, известной, к тому же красивой и молодой, будет весьма мягким. Она ни в чем не будет нуждаться, ей окажут помощь, предложат работу. К ней приезжал командующий ВВС союзнических войск, Айк Эйзенхауэр прислал ей телеграмму, а когда она совершила третью попытку самоубийства, сам приехал в госпиталь. Когда Эйзенхауэр вошел в палату, Хелене попыталась встать, но ее удержали – она была слишком плоха. Больше Хелене ничем не могла «порадовать» командующего союзников. Она не слышала его обещаний, клятв, уговоров. К концу его речи она потеряла сознание.

Полковник Крис Норрис, проявлявший к Хелене большое сочувствие и внимание, коими она, по правде, тяготилась, даже поставил охрану в ее палате. За Хелене следили денно и нощно. Ей прислали лучших психиатров. Но она осталась безразлична к их стараниям. Американские врачи были поражены, обнаружив, что самые эффективные методы воздействия не оказывают на пациентку никакого влияния. Она одержима стремлением к смерти. В ней умер сам инстинкт сохранения жизни. Это не помешательство – она вполне осознанно, в здравом уме, отказывается жить! Ей больше не нужна жизнь. Ее не интересовало будущее. У нее просто больше не было будущего.

Тяжелая психическая травма способствовала резкому развитию сепсиса. Измученное, исхудавшее тело Хелене покрыли гнойные раны, температура подскочила до 40° и чередовалась с ознобами. Кожа превратилась в желтоватый потрескавшийся пергамент. Угрожающе нарастала интоксикация. Все это сопровождалось явным расстройством психической деятельности. Хелене теряла сознание, бредила, сутками лежала неподвижно, погрузившись в состояние глубокой депрессии или, наоборот, вдруг неожиданно взрывалась, одержимая жаждой самоуничтожения, отказывалась принимать лекарства, срывала повязки. В бреду ей мерещились то развороченный осколками бомбы автомобиль на углу улицы чешской столицы, то падающий на землю горящий остов самолета, то лицо матери, будто зовущей ее к себе. Обливаясь потом, она глухо стонала сквозь зубы. Иногда затихала, и ей, вроде, становилось лучше. Температура падала, она начинала адекватно воспринимать и оценивать окружающий мир.

В один из таких дней, когда болезнь, словно смилостивившись, отступила, дав временное облегчение, Хелене узнала о Нюрнберге и услышала по радио выступление Геринга. Некоторое время она лежала, сосредоточенно размышляя о чем-то, затем, позвав Криса Норриса, попросила его передать записку Айку Эйзенхауэру – она просила главнокомандующего союзников оказать ей одну услугу, помочь увидеться с бывшим рейхсмаршалом. Эйзенхауэр откликнулся на ее просьбу.

Врачи резко возражали – какой Нюрнберг? Хелене Райч – тяжело больна, ей угрожает смерть, без всяких шуток. Но, невзирая на их протесты, Хелене все-таки отправилась к Герингу. Даже болезнь на время присмирела, побежденная неукротимой силой духа и решимостью. Бледная до синевы, исхудавшая настолько, что почти невесомая, но высоко держа голову и по привычке гордо выпрямив спину, она с трудом двигалась, опираясь на руку Норриса. Руки и колени ее дрожали от слабости. Она обливалась холодным потом. Но облачилась в мундир. С удивлением обнаружила, что на нем даже оставили погоны. Как единственной среди военнопленных женщине, имевшей столь высокий ранг, союзники сделали для нее исключение: они сохранили ее звание, также все награды, которые красовались на мундире, когда она попала в плен. «Сорвать награды с груди женщины не посмеет ни один мужчина, – пошутил Крис Норрис, – потому что ни один не посмеет прикоснуться. Как вам их вручали, Хелене? Наверняка, прикалывали вы их сами». Впервые за несколько месяцев Хелене слабо улыбнулась: что ж, если они не возражают, она пойдет при всех регалиях.

Когда она появилась в Нюрнбергской тюрьме, затянутая в мундир, на котором красовались погоны и многочисленные ордена, которыми награждали ее фюрер и Геринг, изысканно причесанная, как прежде, даже равнодушные ко всему джи-ай, охранявшие подсудимых, перестали жевать жвачку и смотрели на нее во все глаза. Хелене сопровождали полковник Крис Норрис и медсестра из госпиталя. Ее ввели в камеру. Норрис собирался находиться рядом, когда она будет разговаривать с Герингом, но Хелене попросила оставить ее одну. Она не надеялась, что Норрис согласится – ведь, наверняка, он получил указания от соответствующих служб, как себя вести. Возможно, получил – но, не сказав ни слова, вышел.

Увидев Хелене, Геринг встал. Слова застряли у него в горле. Подойдя, она прижалась лбом к его плечу.

– Ты жива, Хелене, – прошептал он, смахивая слезы, – я горжусь тобой, девочка моя, – потом, отстранив, сжал ее руки, всматриваясь в бледное, осунувшееся лицо с синими потухшими глазами, словно хотел запомнить его навечно, вобрать в себя и унести с собой.

– Что бы ни случилось, Герман, я никогда тебя не забуду, – прошептала она.

– Эрих с тобой? – спросил он, сглотнув слюну и провел рукой по ее волосам.

– Нет, он погиб, – ответила она. – И Андрис тоже. Фон Грайм застрелился.

– Прощай, Хелене, – Геринг снова прижал ее голову к своему плечу, – сегодня я убедился, ты – лучшее, что было в моей жизни. Прощай и помни: рейхсмаршалов не вешают, – она подняла голову и внимательно посмотрела ему в глаза. Они поняли друг друга. Прислонившись лицом к руке бывшего командующего, Хелене прошептала: – Я все сделаю. Я тебя никогда не забуду. Никогда.

Потом она ушла. Одной из последних сенсаций Нюрнберга стало самоубийство Геринга перед казнью. Ни одной комиссии так и не удалось установить, кто и как, несмотря на все меры предосторожности, сумел доставить ампулу с ядом в камеру последнего маршала Третьего рейха. Рискуя собой, Хелене при помощи адъютанта Геринга полковника Люфтваффе Берндта фон Браухича, также оказавшегося в плену у американцев, передала ампулу с цианистым калием своему некогда могущественному шефу. Это было последнее, что она могла для него сделать, чем отблагодарить за все – во всяком случае, избавить от позора. «Рейхсмаршалов не вешают, Хелене» – она прекрасно поняла, о чем он ее просил.