Человек Номоса - Генри Олди

— Вепря видели?

— Ну да, ну да… видели. Он в камыши ушел.

Одиссей повернул голову, вглядываясь в заросли вокруг озера; и гонг откликнулся сильнее. Да, пожалуй, вепрь там. Вон что-то темнеет… или просто валун, поросший космами лишайника?

Загонщики подошли ближе.

— Я пойду к озеру, — продолжая внимательно изучать камыш (валун? вепрь?!), Одиссей теснее прихватил Аргуса. А вы обойдите низинкой и начинайте стучать. Хорошо?

— Ну да…

Бронза гонга взгремела оглушительно и жестоко. Разом вернув давние времена. Обернуться Одиссей не успел: все внимание приковал к себе Старик: вон, как обычно, сидит на корточках чуть впереди. Лицо Старика скомкала чудовищная гримаса: наверное, так смотрит связанный, бессильный отец семейства, когда на его глазах насилуют жену и дочерей. А дальше случилось и вовсе невероятное. Извернувшись, Старик упал вперед, на четвереньки; обеими руками вцепился в собачью тень. Рывок выдал опытного борца: тень по-щенячьи всплеснула лапами, дернулась к мучителю — и следом за тенью, словно привязанный, рванулся Аргус.

Одиссей не успел разжать пальцы. Собака проволокла рыжего на шаг-другой, прежде чем удалось остановить разбег.

— Аргус! сдурел?!

И в ответ, дружным хором загонщиков:

— Кабан! кабан!!!

Впереди была тишина. В камышах, в озере, на дне, на поверхности, где плясали водомерки, — тишина. А за спиной корчилась, исходила воплем бронза Мироздания. Под колено правой ноги плеснули кипящей смолой; боль обожгла, оглушила, сделала незаметной другую, малую боль — лопнул пояс, хитон на боку разошелся под жалом рогатины, вдоль ребер вспух пористый рубец, сочась капельками крови.

Не сорвись Аргус, останься рыжий на прежнем месте — лежать обоим рядышком, на весеннем Парнасе. Плыть вместе через черный Стикс на ладье Харона-перевозчика. Или все равно: лежать? плыть?!

— Кабан!

При чем тут кабан? откуда — кабан?.. Раненая нога отказалась служить. Падая лицом вперед, Одиссей услыщал боевое шипение Аргуса. Истошно заорал кто-то, чтобы почти сразу захлебнуться; у плеча сверкнула, с хрустом вонзилась в прель хвои двузубая молния. Из голубизны неба валился плотницкий топор, вместе с тушей его обладателя. Перекатившись на спину, рыжий принял нападающего в объятья, стараясь удержать руку с топором. От загонщика пахло страхом и гнилыми зубами, косматая пасть норовила вцепиться в ухо, изрыгая дурацкое:

— Кабан! ка…

Впервые в жизни закричал Аргус. Отчаянный скулеж… тише… тишина. Тишина там, где нет топора; там, где камыш… Суковатая дубина ударила сбоку, еще раз; плечо разом онемело. Лишь вопила надрывно раненая нога, теряя кровь, жизнь; и обух все-таки накренился. Зацепил лицо.

Хрустнула переносица, забив дыхание соленым кляпом.

— Кабан! ка… а-а-а!..

Комок перьев с разгона вонзился прямо в крик. Мелькнул хищный клюв, растопыренные когти; вопль скомкался, забитый птичьим пухом. Огромная сова рвала убийцу, превращая лицо загонщика в кусок сырого мяса.

— А-а-а!..

Они бежали. Кроме терзаемого совой главаря; кроме одноглазого плешивца, задушенного Аргусом. Они бежали, и наконец удалось скинуть с себя живой щит чужого тела, удалось привстать, вглядеться сквозь кровавые слезы, увидеть, прежде чем сознание милосердно оставило Одиссея:

…статная женская фигура закована в броню. Словно драгоценный камень — в металл перстня. С нагрудной эгиды страшно глядит змеевласый лик. Копье в руке. Легкий шлем открывает лицо, и синие, немыслимо, невозможно синие глаза горят бешенством львицы, защищающей детеныша.

Взгляд Деяниры.

Взгляд куретки Арсинои.

Взгляд богини на утесе.

Тритогенея, Алалкомена, Промахос, Полиада, Парфенос[66], сова и змея, олива и крепость, дочь Зевса-Жестокого[67] — Афина Паллада.

И — свежий, пронзительный, ввергающий в соблазн безумия запах яблок.

— Дурачок… я и сама не знаю, за что тебя люблю.

— Тоже мне загадка Сфинкса…

— А ты знаешь разгадку?

— Конечно. Я рыжий, коренастый, сумасшедший и слегка хромаю. А еще я очень хитрый.

Влажная, липкая тьма. Две звезды: синяя и зеленая.

Два слова: Номос и Космос.

Оба не имеют для меня никакого значения.

…память ты, моя память… опытный палач. Я очень не люблю возвращаться сюда. В беспамятство — продлившееся день? два? В дурман забытья. Наверное, потому, что возвращаюсь чаще обычного. Влажная, липкая тьма. Две звезды: синяя и зеленая. Два слова: без значения, без лица…

…без смысла. Свернувшись калачиком, я покоюсь во тьме. Чутьем различая: где тьма, где я. И в то же время: тонкие нити, пронизанные молочно-белым светом, уползают во мрак от моих пальцев, коленей, волос, от моего покоя, трепета, голода, блаженства. Я и тьма существуем каждый сам по себе, обменявшись частицами этой отдельной сущности. Номос — Антиклея, дочь Автолика, лучшая из матерей. Космос — все, что за влажной тьмой. Множество иных Номосов, до которых мне нет никакого дела.

Два слова: внутри и вне.

Я — внутри; смысл — вне.

«Одиссей! — зовет кто-то, кому плохо без меня. Нити дрожат, струятся призрачным сиянием; некоторые рвутся но взамен растут новые. — Одиссей, сын Лаэрта!»

Это в первый раз.

Яркий, ослепительный свет. Два солнца: синее и зеленое. Два взгляда. Встречаются, сливаются воедино — это море. Только море, ничего больше. И в самом центре, омфалосом бытия — Итака. Если глядеть сверху (синее! зеленое!..), очертания острова напоминают смешного сатириска. Рогатик широко распахнул рот, лапа тянется положить туда добычу. Добыча — это я. Одиссей, сын Лаэрта. Меня позвали. Тонкие нити, пронизанные пепельно-серой мглой, тянутся в море от моих пальцев, коленей, волос, от моего смеха, плача, обиды и восторга. Я и море существуем каждый сам по себе, честно делясь «пенным сбором». Мы любим друг друга, как истинные любовники, становясь целым лишь для того, чтобы вновь разделиться.

Номос — Итака, груда камня на задворках Ионического моря; ласка матери, строгость отца. «Славно, славно…» — бормочет дядя Алким. «У тебя есть нож, басиленок?» — спрашивает рябой Эвмей. «Дурак! дурак!..» — сердится Далеко Разящий, ероша курчавую шевелюру. «Стрела Эглета» подходит к пристани. «Не спится, маленький хозяин?» — сочувствует няня. Молчит Старик.

Космос — все, что за лазурью и зеленью моря. За вопросами и ответами; за лаской и строгостью. Множество иных Номосов, до которых мне нет никакого дела.

Два слова: внутри и вне.

Я — внутри; смысл — вне.

Нити трепещут, поют. Их дальние края вяжут хитрые, морские узлы: пещера на Левкаде, где я пережидал бурю, берег Акарнании, дорога на Калидон… заливы Пелопоннеса, Спарта… Арголида… море играет именами, вместо целого притворяясь черепками, россыпью жребиев: Миртойское, Лиловое, Критское, Фракийское… «Наша встреча не случайна», — поправляет венок Калхант-прорицатель. «Де-е-е-ти!» — воет костистый старик по имени Геракл. «Как же ты похож на него в юности…» — стонет ночь. Пенелопа на плече; Елена на ступенях… драгоценный якорь двух последних лет!.. боль под коленом и дурацкий клич: «Кабан! кабан!..»

Это Номос.

Космос — все, что за этим. Множество иных Номосов, до которых мне нет никакого дела.

Два слова: внутри и вне.

Я — внутри; смысл — вне.

«Одиссей! — зовет кто-то, кому нельзя без меня. Нити вздрагивают, мгла в них зябко передергивает плечами из пепла, заставляя вибрировать струны вселенской лиры; некоторые рвутся, но взамен растут новые. — Одиссей-Странник! Сын благородный Лаэрта, герой, Одиссей многоумный!»

Это во второй раз.

Плоской нам мнится земля, меднокованным кажется небо… Зеленая от времени медь тяжко нависает над головой. Гремит сотней молотов. Два вихря: синий и зеленый. Два смерча, состоящие из нитей, пронизанных ледяным пламенем: мои честь и подлость, заискивание и гордыня, надежды и разочарования. Расту вверх. Я и небо существуем каждый сам по себе, тесно сплетясь пальцами, словно двое путников на краю пропасти. Хмурит брови гневный Зевс. Пояс, сотканный из вожделения, обвивает Пеннорожденную Киприду[69]. Хромота кузнеца Гефеста, лукавство Гермия-Проводника; вспыльчивость лучника Аполлона. Олимпийское спокойствие, хохот богов… предчувствие удара в спину — это так по-человечески, и все же…