«Молодая Гвардия» - Александр Фадеев

- Прости и ты… - она чуть наклонила голову. - Если останешься жив, а со мной…

Он не дал ей договорить и сам сказал:

- Так и со мной… Детям расскажешь.

Это было все, что они успели сказать друг другу. Проценко тоненько крикнул:

- Вперед!

И первый выбежал из ложбины.

Луна, высунувшаяся из-за края степи, осветила как бы несшиеся низко над степью две цепочки людей, построившиеся на бегу клином с вожаком во главе, как караван журавлей.

Они не могли дать себе отчета в том, сколько их осталось и сколько времени они бежали. Кричать уже не было силы; казалось, не было уже и дыхания, ни сердца; бежали молча, иные - еще стреляя на бегу, другие - побросав автоматы, чтобы легче было бежать. Иван Федорович, оглядываясь, видел Катю, Нарежного, его внука, и это придавало ему силы.

Вдруг где-то позади и справа по степи раздался рев мотоциклов, он далеко разнесся в ночном воздухе. Звуки моторов возникли уже где-то впереди; они обступали бегущих со всех сторон.

Одно мгновение Ивану Федоровичу казалось, что все кончено: единственным выходом для них было залечь в круговую оборону здесь, посреди степи, и погибнуть с честью.

Но инстинкт подсказал людям другое: рассыпаться, уйти в землю, проползти неслышно, как змеи, пользуясь зыбким светом луны и изрезанным рельефом местности. И люди исчезли из глаз - один за другим.

Не прошло и нескольких минут, как Иван Федорович, Катя, Нарежный и внук его остались одни в степи, залитой светом луны. Они оказались среди колхозных бахчей, простиравшихся на несколько гектаров вперед и вверх и, должно быть, по ту сторону длинного холма, вырисовывавшегося своим гребнем на фоне неба.

- Обожди трохи, Корний Тихонович, бо вже нечем дыхать! - И Иван Федорович бросился на землю.

- Соберитесь с силами, Иван Федорович, - стремительно склонившись к нему и жарко дыша ему в лицо, заговорил Нарежный. - Не можно нам отдыхать! За той горкой село, там я людей знаю, спрячут нас…

И они поползли бахчами за Нарежным, который изредка оборачивал на Ивана Федоровича и на Катю кремневое лицо свое с пронзительными глазами и черной курчавой бородой.

Они выползли на гребень холма и увидели перед собой село с белыми хатами и черными окнами, - оно начиналось метрах в двухстах от них. Бахчи тянулись до самой дороги, пролегавшей вдоль плетней ближнего ряда хат. И почти в тот самый момент, как они выползли на гребень холма, по этой дороге промчалось несколько немцев-мотоциклистов, свернувших в глубь села.

Огонь автоматов попрежнему вспыхивал то там, то тут; иногда казалось, что кто-то стрелял в ответ, и эти раскатистые звуки в ночи отзывались в сердце Ивана Федоровича болью и мраком. Внук Нарежного, совсем не похожий на деда, белесый, иногда робко и вопросительно подымал на Ивана Федоровича детские глаза, и трудно было смотреть в эти глаза.

На селе слышны были резкие удары прикладов о двери, немецкая ругань. То наступала тишина, и вдруг доносился детский вскрик или женский вопль, переходивший в плач и снова вздымавшийся до вопля-мольбы в ночи. Иногда и в самом селе, и мимо него, и совсем в стороне взревывали мотоциклы - один, несколько, а то казалось - целый отряд движется. Луна вовсю сияла на небе. Иван Федорович, Катя, у которой саднила нога, натертая сапогом, и Нарежный с внуком - все лежали на земле, мокрые и съежившиеся от холода.

Так дождались они, когда все стихло и на селе и в степи.

- Ну, пора, бо развидняе, - шепнул Нарежный. - Будем ползти по одному, друг за дружкой.

По селу слышны были шаги немецких патрулей. Изредка то там, то здесь вспыхивал огонек спички или зажигалки. Иван Федорович и Катя остались лежать в бурьяне позади хаты, где-то в центре села, а Нарежный с внуком перелезли через плетень. Некоторое время их не слышно было.

Запели первые петухи. Иван Федорович усмехнулся.

- Ты что? - шопотом спросила Катя.

- Немцы всех петухов порезали, два-три на все село поют!

Они впервые внимательно, осмысленно посмотрели друг другу в лицо и улыбнулись одними глазами. И в это время послышался шопот из-за плетня:

- Где вы? Идите до хаты…

Высокая, худая женщина, сильной кости, повязанная белой хусткой, высматривала их через плетень. Черные глаза ее сверкали при свете луны.

- Вставайте, не бойтесь, нема никого,- сказала она. Она помогла Кате перелезть через плетень.

- Как вас зовут? - тихо спросила Катя.

- Марфа, - сказала женщина.

- Ну, як новый порядок? - с угрюмой усмешкой спрашивал ее Иван Федорович, когда и он, и Катя, и старик Нарежный с внуком уже сидели в хате за столом при свете коптилки.

- А новый порядок ось який: приихав до нас нимець в комендатуры и наложив шесть литров молока з коровы у день, девъять штук яець з курицы в мисяць, - застенчиво и в то же время с какой-то диковатой женственностью, покашиваясь на Ивана Федоровича своими черными глазами, сказала Марфа.

Ей было уже лет под пятьдесят, но во всех движениях ее, с какими она подавала на стол еду и убирала посуду, было что-то молодое, ловкое. Чисто прибранная беленая хата, украшенная вышитыми рушниками, была полна ребят - мал мала меньше. Старший ее сын, четырнадцати лет, и дочь, двенадцати, поднятые с постелей, дежурили теперь на улице.

- Як два тыждня, так и новое завдання сдавать худобу. Ось дивитесь, у нашому сели не бильш, як сто дворов, а вже в другий раз получили завдання на двадцять голов худобы,-ото вам и новий порядок,- говорила она.

- Ты ж не журись, тетка Марфа! Мы знаемо их ще по осьмнадцатому року, Воны як прийшли быстро, так и уйдуть!… - сказал Нарежный и вдруг захохотал, показав крепкие зубы. Его турковатые глаза на кремнистом загорелом лице мужественно и лукаво сверкнули.

Иван Федорович искоса взглянул на Катю, строгие черты лица которой распустились в доброй улыбке. После многих суток боев и этого страшного бегства такою молодой свежестью повеяло на Ивана Федоровича и на Катю от двух этих не молодых людей.

- А що ж я бачу, тетка Марфа, як воны вас ни обдирают, а у вас ще е трошки, - подмигнув Нарежному, сказал Иван Федорович, указав кивком головы на стол, на который Марфа «от щирого сердца» выставила и творог, и сметану, и масло, и яичницу на сале.

- Хиба ж вы не знаете, що у доброй украинской хати, як бы ни шуровав, всего ни съисты, ни скрасты, пока жину не убьешь! - отшутилась Марфа с таким девическим смущением, до краски в лице, и с такой грубоватой откровенностью, что и Иван Федорович и Нарежный прыснули в ладони, а Катя улыбнулась. - Я ж усе заховала!-засмеялась и Марфа.

- Ах, ты ж умнесенька жинка! - сказал Проценко и покрутил головой. - Кто ж ты теперь - колхозница, чи единоличница?

- Колгоспница, вроде як в отпуску, пока немцы не уйдуть, - сказала Марфа. - А немцы считають нас ни за кого. Всю пашу колгоспну землю воны считають за германьским… як воно там - райхом? Чи як воно там, Корний Тихонович?

- Та райхом, нехай ему! - с усмешкой сказал старик.

- На сходи зачитывали якуюсь-то там бумагу, - як его там, Розенберга, чи як его там, злодия, Корний Тихонович?

- Та Розенберга ж, хай ему! - отвечал Нарежный.

- Ций Розенберг каже, що колысь получим землю у единоличие пользование, та не уси, а хто буде добро робити для германьского райха и хто буде маты свою худобу, та свий инвентарь. А який же там, бачите, инвентарь, коли воны гонють нас колгоспну пшеницу жаты серпами, а хлиб забирають для своего райха. Мы, бабы, вже одвыкли серпами жаты! Выйдем на поле, ляжем пид пшеницу от сонця та спим…

- А староста? - спросил Иван Фелорович.

- А староста у нас свий, - отвечала Марфа.

- Ах ты, умнесенька жинка! - снова сказал Проценко и снова покрутил головой - А де ж чоловик твий?

- Де ж вин? На фронти. Мий Гордий Корниенко на фронти, - серьезно сказала она.

- А скажи прямо: вон у тебя сколько детей, а ты нас прячешь, - неужто не боишься за себя и за них? - вдруг по-русски спросил Иван Федорович.

- Не боюсь!-также по-русски отвечала она, прямо взглянув на него своими черными молодыми глазами. - Пусть рублять голову. Не боюсь. Знать буду, за що пойду на смерть, А вы мне тоже скажите: вы с нашими, с теми, що на фронте, связь отселя имеете?

- Имеем, - отвечал Иван Федорович.

- Так скажите ж нашим, пусть воны бьются до конца. Пусть наши мужья себя не жалиють, - говорила она с убежденностью простой, честной женщины. - Я так скажу: може, наш батько, - она сказала «наш батько» как бы от лица детей своих, имея в виду мужа, - може, наш батько и не вернется, може, вин сложит свою голову в бою, мы будем знать, за що! А коли наша власть вернется, вона будет отцом моим детям!…

- Умнесенька жинка! - в третий раз нежно сказал Иван Федорович и наклонил голову и некоторое время не подымал ее.

Марфа оставила Нарежного с внуком ночевать в хате: оружие их она спрятала и не боялась за них. А Ивана Федоровича и Катю она проводила в заброшенный, поросший сверху бурьяном, а внутри холодный, как склеп, погреб.